Как-то раз под хрусталем парадной люстры завели речь об универсальном магазине «Али-баба», который нахваливали арендаторы. Нечто вроде гигантского рынка или склада, где можно купить все, чего душа пожелает. Обсуждение магазина с восточным колоритом длилось минут пятнадцать, и, когда мать поинтересовалась, какое мнение имеет по этому поводу Джордж, тот был несказанно удивлен.
– Ах, там торгуют? – манерно вскинув брови, изумился Джордж. – А я-то подумал, «Али-баба» – это название оперетты…
«Браво, Джорджи! Так им и надо!» – про себя восхитился Клайв.
А вот любимчика преподавателей, Натаниэля Гардинера, Джордж не терпел и подозрительно относился к привязанности между несхожими ни в хобби, ни в поведении детьми.
Но даже садовник был лучше, чем ничего в этой дыре.
С середины июня ребята облюбовали пустырь за железнодорожными путями, где смотрели в равнодушные, пустые, никуда не зовущие небеса и подолгу молчали. Они брели от поросшей плющом Блэкторн-пэссэдж, владений пышноусого папы Натаниэля, мимо егерской сторожки, через широкую реку, еще не убитую наводнением, и молчание было верным спутником бессмысленных прогулок. Так шла неделя за неделей, пока местный рисовал анатомические подробности соцветий лаванды, а приезжий зачеркивал в календарике долгие световые дни до отбытия.
А двадцать пятого июня дедушка Клайва, отец Уильяма и Джорджа, старый мистер Эрншо покончил с собой. Он повесился в саду, не справившись с потерей жены, усопшей тремя месяцами ранее, тяжело переживавшей сыновний развод и отъезд своего единственного внука в столицу.
* * *
– Прогони Гардинера.
Сразу после похорон деда Мередит явился в Элм-холл.
Перси стал очень высоким и еще заметнее посветлел, подбородок оформился, как на профиле античной монеты. Ногами умещался лишь в домашние тапки дяди Джорджа. Он обзавелся прекрасным портсигаром, закрывающимся со щелчком, и сверкающей бритвой. «Шеффилд! Пять восьмых дюйма! – причмокивал он от удовольствия, осознавая свою победившую взрослость и всячески ее подчеркивая, растопыривал опасным шпагатом брадобрейский инструмент: – Шеффилд значит качество!» То же было и с куревом: «Подымим!», «Здесь без сигаретки не обойтись», «Ну-ка вставь мне в рот папиросу, я же обеими по клавишам стучу!» В те летние каникулы в предместье Мередит только и делал, что курил, брился да помадил волосы. Он, как и раньше, бренчал на пианино, но уже смотрелся за ним уверенно, осанисто, подобно отцу, состоявшемуся мужчине и музыканту. К. был безнадежно далек от их мира. В гостевой ванной на полке, куда без деревянного ящика не дотянуться, друг держал кожаные ремни и пушистый помазок из барсучьей шерсти, нежнейший на ощупь. Клайв для себя нарек помазок «зайчиком», но не признался бы в этом М. и под страхом смерти. Товарищ без того не щадил ни воззрения младшего на жизнь, ни замкнутость, обременившую душу после самоубийства старого Эрншо, ни даже простые, опрятные наряды, лишенные буйной щеголеватости.
