– Вот черт же! – После долгих терзаний Мередит снял пальто и бросил его на пол.
Он закашлялся, расслюнился какими-то винными плевками, посмотрел и ужаснулся:
– Вот дерьмо, он что, выбил мне зубы?! – М. хлопал скомканными от слез ресницами, не верил и таращился в серебряную пепельницу. – Он выбил мне зубы! Ну-ка проверь!
Кареглазый, изукрашенный уже спелыми под обогревом, распухшими тумаками, не принимал возражений, особенно в столь привилегированном положении. Эрншо заглянул в распахнутый бордовый рот. Передние стояли ровно, в суховатой пелене, но из правых далей белый, крупный и надежный клевец заметно выпадал из общего ряда, тянулся вон отсюда падающим углом.
– Ерунда, Перси. – К. быстро соврал. – Заживет.
– Потрогай! – не унимался приятель. Было видно, как он щупает зуб языком, подозрительно хмурясь. – Я сам не пойму. И щека, и челюсть болят.
Младший пошарил по столу, надел очки, ни дать ни взять доктор проводит осмотр, вытянулся, чтобы достать ростом до пациента, и аккуратно засунул пятерню в раненую пасть. Там, в сокровенном ларце, в этой ораторской шарманке, он прикоснулся к неправильно торчащему зубу, и тот мигом поддался, последовал гладкой косточкой за непрошеным движением, накренился к горловому обрыву, обнажая мясистую выемку снизу. И звоном ожгло слух, и комната поплыла, словно пьяный корабль.
– Меня сейчас стошнит. – Отпрянув назад, Клайв стал белее полотна.
«…Не такой друг вытащит меня из окопов в бою, – горько смекнул Мередит. – Не такой друг навестит в полевом госпитале, проявит участие. Не такой друг зашьет мои грядущие фронтовые раны». В этом был весь Клайв. Стоило напоказ охладеть, как он засыпал поэмами, открытками, прости господи, цветами даже, но в моменты реальной нужды друг оставался пустышкой при всей своей хваленой велеречивости.
К. глянул на ладонь, покрытую слизью, и побледнел еще сильнее. Внутри него шла мучительная борьба: вытереть пальцы о брючину и испачкать ткань либо остаться запятнанным телом. Он рискнул брюками. Мередит фыркнул. Ошарашенный своим неуместным малодушием, Эрншо кинулся в оправдания, залепетал:
– Прости, я не брезгую, но, честно, меня вырвет, если… даже у доктора отворачиваюсь…
Принесли бренди, целебные бальзамы, подушки, кувшины с горячей водой, свернутую мякоть тряпок. Уж на этот подвиг он мог сподобиться, и гордо укладывал приятеля на ковер, макушкой себе на колени, и находил счастье быть в кои-то веки существом полезным, заботящимся, покровительствующим. Надо бы, чтоб Мередит чаще получал по башке, до чего он славный, когда разбит и зависим. До великого признания К. так и не доходило. Пока отмачивались от грязи и запекшейся крови волосы, вычищались, высыхали привычным пшенично-золотым цветом; пока рассеченные углы на лице и ссадины локтей щипались пахучим йодом, Клайв со вселенским тщанием отстирывал пострадавшего фиалковым мылом в надежде выполоскать до вида первозданного, не разрушенного грубостью ударов. И он чувствовал сладость исполнения долга, умиротворяющую, примиряющую: «Нормально, все нормально». – «Он сказал, я приставал к его дряблоногой страшиле!» – «Все нормально…» – «Ну и рожа у меня». – «Тише, тише».
