— Что это с тобой?
И, продолжая задуманное ею грешное лукавство, Вилма ответила:
— Да вот, ударилась в темноте и ободрала.
Может быть, она покраснела, сказав это, но кто бы заметил? И без того ее скулы разрумянились до предела, пока она шла к Сайми со своей нелегкой ношей. Сайми сказала:
— Ай-ай-ай! Как же это ты так?
И Вилма развела руками:
— Да уж и сама не знаю. Поторопилась, поскользнулась…
— Очень больно?
— Да вроде того. Боюсь, не воспалилось бы.
— Зачем же ты сама молоко-то понесла?
— А я у тебя столетник пришла взять, если дашь. Мой погиб вчера. Кошка на горшок прыгнула, и он свалился на пол. Я пришла и наступила нечаянно. Он и не прижился больше. Возьму твой горшок, ладно? Что останется, верну.
— Бери, бери. У меня же их два.
— И йоду на всякий случай дай капельку. Хватилась я — и нет его.
— Да возьми, конечно, отлей себе.
— И хотела я еще попросить Вилли купить в аптеке бутылочку риванола, если достанет. Вот деньги.
— Ладно. Скажу ему. Обязательно.
Сайми была рада сделать что-нибудь полезное для своей соседки, на которую свалилось такое страшное горе. У нее самой дети, слава богу, не доросли до этакой напасти. Да и муж уцелел на Северном фронте. И, радуясь тому, что Вилма отрешилась наконец от своей молчаливой удрученности, снова проявляя живость и разговорчивость, она была готова поддержать ее в этом состоянии чем угодно.
— А помочь тебе не надо в хозяйстве? — предложила она.
— Нет, что ты! — отмахнулась Вилма. — Я же хожу, видишь? Да и руки здоровы.
— А баню протопишь в субботу?
И тут бедная Вилма, и без того уже осквернившая свои уста заранее подготовленной ложью, осквернила их еще раз.
— Баню? — сказала она. — Да уж и не знаю как. Что-то там стряслось у меня. Кирпич в трубе обвалился, что ли. Попробовала нагреть воду для стирки — дымит. Надо будет почистить, и потом уж…
— Хочешь, я старому Урхо скажу? Он быстро починит.
— Нет, нет, не надо! Зачем? Я сперва сама посмотрю. Не надо его пока тревожить.
— Ну как хочешь.
Возвращаясь домой, Вилма мысленно просила бога простить ее за совершенный грех. Ведь ради жизни человека все это делалось. Ради финского мальчика, ни в чем не повинного. Кому, как не ей, матери, только что потерявшей своего собственного мальчика, заняться его спасением? Разве можно это доверить тем, для кого главное — военные законы, а не человек?
Придя домой, она сразу же побежала в баню. Юноша лежал в том же положении, в каком она его оставила, и в его слабом дыхании слышался тот же хрип. Растопив печь, она зарезала самого крупного из молодых петушков и половину его пустила на бульон. Но до самого вечера она напрасно держала бульон подогретым. Юноша в сознание не пришел.
