— Спасибо, друг, я в этом не сомневаюсь: да и я не меньше твоего рад видеть друга.
— Да, да, знаю!.. Вот ведь и не пьяница я — тебе известно, а на радостях напьюсь сегодня…
Николай Петрович был особенно растроган сегодня и от наплыва чувств на его прекрасных задумчивых глазах по временам появлялись слезы.
Он то обнимал, то отстранял руками своего друга, нежно заглядывал ему в глаза.
— Да ты отдохнуть не хочешь ли, — спрашивал он, — может быть, утомился в дороге, так не стесняйся.
— Нет, нет, что ты, — всю дорогу почти спал; вот разве ты, как деревенский житель, наверное, вместе с курами встаешь.
— Ну, обо мне-то речь молчит: я хоть и с курами встаю, да вместе с ними и ложусь… Впрочем, не всегда…
— То-то, не всегда… А кто у нас, бывало, в полку ночи напролет проигрывал на пианине, да прочитывал… Впрочем, может быть, с новой жизнью и привычки стали новые?..
— Нет, нет, голубчик, мало меня изменила новая жизнь: все так же, как бывало, я люблю и музыку, и книги. А музыку я, кажется, еще более полюбил. Теперь я играю по ночам при луне… Вот уже, если хочешь.
— Да всенепременно, конечно, сыграешь, — воскликнул Навроцкий, — я хоть сам и плохой музыкант, но люблю музыку и, пожалуй, скажу, что и понимаю ее.
— Ну я, конечно, более чем уверен в том. А скажи-ка, охотник ты все тот же страстный, как бывало?
— Да, Коля, это страсть моя; к сожалению, ты сам знаешь, какая у нас охота.
— Зато здесь на этот счет привольно. Да вот, погляди, сколько тут всякой всячины, — воскликнул Николай Петрович, указывая на стол, — все это я своими собственными руками набил.
— Благодать!..
Так благодушествовали приятели около стола часа три, позабыв все остальное и, надо отдать справедливость, — оказали они-таки большое внимание и графинам и графинчикам, да и Настасьины хлопоты не пропали даром: отдали они должную честь и ее закускам.
— Ну, пройдемся, Миша, немного; покажу я тебе свое хозяйство.
— С удовольствием, и то засиделись.
Друзья обошли сначала нижние комнаты, из которых особенного внимания заслуживала большая зала со старинной мебелью и зеркалами во все пристенки. Потом поднялись они по внутренней винтовой лестнице в мезонин.
— Вот где я провожу часы досуга, Миша, — говорил Проскуров, — здесь отдыхаю душой под звуки музыки и здесь же мысленно беседую с великими мыслителями древних и новых времен, венчанными неувядаемой славой.
Весь мезонин представлял собой одну очень большую комнату. Большие без окон стены были сплошь увешаны дорогими картинами и старинными фамильными портретами. Ближе к двери стояли несколько шкафов с книгами и кровать Николая Петровича. Мебели всего лишь было — побольше стол у стены с двумя стульями, да перед одним из окон — письменный стол с креслом. Перед другим окном стояло пианино и этажерка с нотами. Дверь между этими окнами выходила на широкий балкон, с которого открывалась чудная картина: в нескольких шагах начиналось широкое озеро с зеркальной гладью, в которой отражались стоящие по бокам старые темные ветлы. Издали оттуда, где кончалось озеро и начиналась река, при устье которой стояла водяная мельница, — слышался шум мельничных колес и гул падающей воды. Вправо зеленым ковром расстилались луга, а влево вперемешку пестрели пашни и сжатые нивы. Вдали на горизонте синел лес.
