Я только успел содрать с лица очки и подумать, что завтра надо обязательно вернуть ей три рубля, как на меня навалился сон.
…Наутро в школе я долго прятал очки в портфеле и все не решался надеть. Иванова сидела совсем близко, на соседнем ряду. Между нами было только два человека — мой сосед и ее сосед. Иванова была человеком, о котором я думал больше даже, чем о самом себе. Красавицей у нас в классе ее никто не считал, девчачьей группировки вокруг нее не образовалось, из школы она обыкновенно шла со своей вечной подругой Смирновой, и из других классов не приходили на нее смотреть, как, скажем, на Кутузову или на Одинцову. Но даже в этой обычности ее для меня было большое достоинство. За лето она очень сильно загорела, и глаза ее, обычно серые, стали зелеными, и я за это почти перестал с ней разговаривать. Мне все казалось, что если Иванова и становится красивее, то уж, конечно, не для меня. Все, начиная с фамилии и кончая взглядом, простым и приветливым, было в ней обыкновенным, нормальным. Мне нравилось смотреть, как Иванова передает записки. Через ее парту шел основной поток почты назад, где сидели наши писаные красавцы Морев и Снегов — люди невежественные и фальшивые, такие же фальшивые, как их фамилии, будто бы выдуманные нарочно, бросающиеся в глаза, как вставные зубы. Иванова принимала записку вежливо, без всяких там гримас неудовольствия или пренебрежения и передавала ее не как-нибудь через плечо, а добросовестно обернувшись и отыскав глазами адресат. Все у нее выходило естественно. Мне очень надо было знать, что она обо мне думает, очень.
Надеть очки на математике было бы равносильно самоубийству: математичка устроила бы из этого аттракцион и осмеяла бы меня на всю школу. Вторым уроком была литература, но здесь меня просто выставили бы за дверь. Литераторша все принимает, как личное оскорбление. На третьем был английский, и я наконец решился. Англичанка была еще молода и, когда терялась, старалась сделать вид, что ничего не замечает. Я осторожно вытащил очки из портфеля, извлек их из папиросной бумажки, протер платком стекла и нацепил. Момент был выбран удачный: как раз шел опрос, и всем было не до меня.
Боже, что я услышал! Это был вой, рев, грохот, свист, потом опять леденящий душу вой, как в магнитофоне, когда по ошибке нажимаешь одновременно запись и динамик. Я не сообразил, что при большом скоплении людей мои очки должны реветь от обилия мыслей. С другой стороны, когда еще, если не на уроке, я мог услышать мысли Ивановой? На переменках я к ней не подходил, а после школы она тем более была для меня потеряна.
