Это не мало, это очень даже много. Это редкий дар судьбы.
Только чем его биография, его умение договариваться с нечистой силой могла помочь моим современникам, особенно тем, кто решился на прыжок с четырнадцатого этажа? Разве только напоминанием – не срывайся, не падай, не ползи.
В случае чего продай люстру.
* * *
По телефону Рылеев подтвердил:
– Насчет ловушки, в которую кое-кто пытался заманить Булгакова, идешь верной дорогой, дружище. Загляни в мои черновики, там есть тезисы, относящиеся к середине двадцатых, когда Зиновьев и Каменев, разругавшись со Сталиным, прибежали ко Льву Давыдычу договариваться о объединении усилий в борьбе с тогдашним ЦК. Могу подбросить материал.
Материала у меня и так хватало.
Другая мысль в тот момент не давала мне покоя – эту часть работы я должен проделать самостоятельно или прекратить сотрудничество с Рылеевым. Доверяться ему в таких непростых исторических вопросах было опасно.
Виной тому был сам Рылеев, чье карканье не предвещало мне ничего хорошего. На нем изначально стояло клеймо. Не я его поставил, и пусть оно откровенно припахивало сталинской нетерпимостью, этот факт вполне мог лишить меня будущего.
С самого начала я пошел не за тем гуру. Вместо того чтобы выбрать в поводыри более привлекательную для нынешних дней фигуру – жертву сталинских репрессий, например, или какого-нибудь известного художника, освятившего себя ненавистью к коммунистическому режиму, открывшего глаза неучам навроде Солоухина на его дьявольскую сущность и бесовские игрища его приспешников, – я пошел на поводу у человека, продавшего душу большевистскому дьяволу. Чем бы я ни оправдывался – кому-то надо было ловить шпионов, выигрывать войну, строить заводы, возводить плотины, запускать человека в космос, изобретать атомную бомбу, в конце концов сеять хлеб – это были бессмысленные потуги.
Их никто не примет во внимание.
Семьдесят лет бездны – и все тут! А хлеб сеяли, чтобы поддержать на плаву тоталитарный режим.
Это общепризнанный факт. На него нельзя покушаться.
Не мог я сослаться и на незнание, на неопытность, на простодушную доверчивость. На свободу слова, наконец. Я же не младенец и сам должен понимать, что связь с «волками в овечьих шкурах», «репрессантами и духовными мародерами», «карателями и палачами» – пусть даже опосредованная, пусть даже в форме романа либо воспоминаний (но ни в коем случае не мемуаров), – грозит как минимум пятнадцатью годами молчания и, главное, лишением права переписки.
