Надеялась, что Григорий Григорьевич своё дитя неизменно полюбит. Разве может быть иначе?
И вот судьба опять преподнесла испытание: мужчина, которого она любила, предал её, бросил, трусливо бежал. Как ни пыталась она найти какое-то достойное оправдание стремительному отъезду Григория Григорьевича, но так и не смогла. И любовь к нему пошатнулась, дала трещину, как тётушкина чашка, выпавшая из рук в ночь штурма острожка, когда вихрем залетел Скорняков-Писарев в избу, смёл в мешок бумаги со стола и, не сказав ни слова, ушёл, гулко хлопнув дверью…
Она подняла чашку, оглядела: для питья не годится, а выбросить жалко. Так и стоит с тех пор на полке.
Катя не знала, сможет ли простить Григория Григорьевича, если снова встретится с ним, не представляла, как они будут жить дальше, если он вдруг заявится в Охотск.
Но всё же она ждала его возвращения. Ждала, трепетно прислушиваясь к тому, что происходит в ней, одновременно радуясь и страшась грядущих перемен. Ей очень хотелось поговорить об этом с кем-то близким, но поделиться было не с кем. Даже если бы рядом был Григорий Григорьевич, она вряд ли решилась бы заговорить с ним о том, что происходит в её душе, с её телом. Рождение ребенка представлялось Кате огромным счастьем. В то же время было в этом счастье нечто таинственное, страшное, одному Богу известное, такое, мысли о чём вызывали невольный трепет в её сердце. Это чувство отдалённо походило на хождение с коромыслом от родника по узенькой, переметённой пургой тропке, когда осторожно делаешь шаг и тут же косишь глазами вправо и влево – не расплескалась ли вода в полных до краёв бадьях.
Потом случилась эта жуткая история с казаком, пытавшимся силой овладеть ею. Происшедшее вспоминалось Кате, как в тумане: звериный оскал и смрадное дыхание насильника, его тяжелое тело, чужие руки, шарящие по её телу, собственные тщетные попытки вырваться и неожиданное появление офицера-спасителя…
А вот совсем отчётливо, как будто наяву: вилы, капли тёмной крови, стекающие с них…
Она много раз потом переживала мгновения, вспоминая, как зубья вил с трудом входили в спину казака, и легко, точно по маслу, она вырвала их обратно…
Тогда младенец зашевелился первый раз, будто поблагодарил мать за спасение. Может быть, потому особой вины за содеянное она и не ощутила. Хладнокровно вместе со своим спасителем зарыла труп там же, в сарае. Рассталась с Дементьевым, даже толком не поблагодарив его за помощь. Они просто разошлись в разные стороны, как чужие.
