На дворе тарахтела капель. Полная луна висела над верхушками елей, как уличный фонарь. Под ногами шелестела береста. На завалинке, возле дровника, рядом с забытым топором одиноко лежали брезентовые рукавицы. Здесь она вчера ещё колола дрова. Колола впрок, будто собиралась жить среди болот вечно.
– Прости меня, прости, – бормотала Ксения, собирая в ведро мелкие щепки и кору для растопки. – Я изменила тебе. Просто мне было страшно, понимаешь? Ах, если бы ты был рядом! Или хотя бы знать, что ты жив! Просто я не смогла сопротивляться. Мне было страшно и холодно. Но я это прекращу, уверяю тебя!
Она принялась всхлипывать и тереть переносицу рукавицей.
– Вот видишь, и я плачу. Могу ещё плакать! Ах, Тимка! Сколько слез кругом. Весь мир плачет кровавыми слезами! Вот шла я от Москвы досюда. Долго шла по дорогам и всё смотрела, как умирают люди, но сама не погибла. Только теперь… теперь…
Ведро с глухим звяком упало на снег, плечи её сотрясал озноб.
– А как Тимку твоего по батюшке? Отчество его как? – кашлянув для порядка, проговорил Вовка.
Ксения обернулась. Перед ней снова стоял кладбищенский сторож из деревни Скрытня в тулупе, накинутом прямо на исподнее, в валенках на босу ногу, в знакомом лохматом треухе. Ксения поймала его по-волчьи голодный взгляд и отвернулась.
– Оставь! Оставь меня в покое! Зачем всё это! Мы оба – предатели!
– Так любишь? Надо же!
– Да!!! – крикнула она, оборачиваясь. – Веришь, он каждую минуту со мной! Каждый миг! Вот и сейчас будто он тут, рядом, на этой вот завалинке! Будь он проклят! Но я его найду! Найду! Найду!
Потревоженные её криком, с верхних ветвей елок стали скатываться наземь большие пласты снега.
– … и ненавидишь, – Вовка закурил самокрутку. – Обидел. А ты его ещё и пожалела за то, что он тебя обидел.
– Не твоё дело. И запомни: я тебе не Марфа.
– Да и я не Тимка. Я суть Вовка Никто. А ты в моё отсутствие чаевничать-то перестала, оттого и тяжело тебе теперь.
Ксения подошла к нему, попыталась обнять. Он отстранился. Сколько же раз он обнимал её? Сколько раз согревал вьюжными ночами, называя неизменно одним и тем же, не её, именем. Теперь перед нею был иной человек, не тот, что обнимал, а тот, который вышел к ним из леса на рубеже Московской и Смоленской губерний. Лесник, кладбищенский сторож, Вовка Никто.
– А ты называла меня Тимофеем. И я терпел. Это было нетрудно, – внезапно сказал он. – Потому что большую часть жизни я откликался на чужое имя.
– Кто ты?
