Хватились хоронить, а руки нет, так без неё и в землю положили. А земля не принимает. То верёвок не найдут гроб спускать, то сам гроб в яму не лезет: мала оказалась, а когда опустили, спохватились, что крышку забыли гвоздями приколотить. В общем, не хотел покойник без руки на тот свет. Да что же он мог! Закопали.
А как лёг убийца-то спать, ночью рука та к нему и заявись. Он будто знал, дом-то весь закрыл, а она стучится снаружи. Он её не видит, а она бухает везде: и в дверь, и в ставни. Лишенец даже печку затвором закрыл, чтобы через трубу не заскочила ручища та!..
Глашка вздрогнула, глаза в потолок впёрла; и у неё всё стучало вокруг дома! В ставни бухали, и дверь поскрипывала, и половицы в углу, будто по ним кто прошёлся да прямо к ней! И всё ближе, ближе! Она ойкнула, а крика не вышло, сдавило горло, словно руками кто перехватил. Поперщилась, замутузило её, она закашлялась, задрожала вся. Господи, спаси и сохрани! Мать родная Богородица святая!..
Глашка и в церковь не ходила с малолетства, и в верующих не числилась, а тут откуда слова какие нашлись! Запричитала про себя всё, что не попадя.
Вроде полегчало. Прислушалась осторожно, не шевелясь, замерев. Нет, всё тихо. Ставни, конечно! Чтоб им пусто! Кто ж ещё стучать будет? Встать да посмотреть, проверить?.. Зовёт будто кто её этим стуком… Подзывает…
Митрофаниха историю свою закончила вполне сказочно, с мирным концом: как схоронили руку, так она являться и перестала. Оно чего же? Так и должно… Всему своё место: живому живое, а мёртвому — земля. А стучалась-то она, рука, затем, что душить убийцу прилетала. В сказках всегда так…
Глашка вроде успокаиваться начала, с головой под подушку забралась, сверху ещё и одеяло. Тут и Нюрка зашевелилась, чихнула, замурлыкала что-то во сне. Совсем потеплело на душе у Глашки. Нет, не дело это! Завтра Петру всё выскажет! Бросает пусть свои ночные дежурства, сторожество своё. Он там, а она здесь в страхах этих!.. Свихнуться недолго…
Отпустило. Глашке совсем полегчало. Она смелости набралась, как была, босиком по холодному полу в ночной рубашке на кухню сбегала, прильнула к окошку — точно, ставню ветер колотит. Полегчало маленько, а собаки так и не переставали, выли. Одна другой хлеще. Так и воют, так и воют…
Понеслась назад в кровать без задних ног, накрылась с головой и забылась или впрямь задремала.
Вот здесь ей и привиделась та рука…
Повисла она над ней, сама чёрная, а светится вся, сиянием неведомым горит, пальцы скрюченные, ногти длинные торчат, кровь с руки капает и тянется та рука к ней, тянется, душить собирается. И будто голос чей-то глухой. Не человеческий, звериный голос её спрашивает: «Что же ты, Глафира? Что же ты? Не страшишься меня? А я за тобой пришла!»
