— Леонтьева чего подговорили вожачком назваться?
— Жребий выпал. У нас кружок. Главных нет. У нас все равные. А здесь у вас главного всем найти надо. Савелий Михеевич тоже с этого начал. Не поверил даже.
— Кто? Савелий Михеич?
— Ну да. Товарищ майор. Который с нами первым встречался. А что с ним?
— Неважно, — Минин покривился, игла в левом боку опять дёрнулась. — Продолжай дальше.
— Ну мы и выбрали. А чтобы не обидно, бросили жребий. Вот и выпало Саше Леонтьеву.
— Значит, не отрицаешь, что тебя все слушались? — наклонился к подозреваемому Жмотов и вцепился обеими ручищами в стул за его спиной.
— А нам отрицать нечего. Мы и Савелию Михеевичу всё рассказали, как было.
— Это хорошо, — перехватил нить допроса Жмотов, нависнув над задержанным. — Это хорошо, что правду говоришь.
Минин осторожно до левого бока дотянулся, рукой попробовал слегка массировать, вроде помогало, он кивнул лейтенанту: продолжай, мол, я в порядке.
— Правдивые показания зачтутся, — тут же повысил голос Жмотов и совсем стул с Лазаревым к себе развернул, уставился глаза в глаза. — Скостят. Может, и семь копеек не понадобится получать[4].
— Зачем семь копеек?
— Не шлёпнут, — расхохотался Жмотов прямо в лицо Лазареву.
— Нас судить будут?
— А ты как думал?
Синь в глазах парня дёрнулась, затемнели они, начали стыть.
— Мы все думаем, что будут.
— Ты это выбрось из башки-то! Чего заладил: мы да мы? Каждый будет отвечать за своё. Каждый баран на своём крюку! Понял?
— У нас кружок…
— И ты в нём стишки почитывал?
— Были и стишки.
Превозмогая боль, Минин незаметно дотянулся до Жмотова, дёрнул того за руку: не гони, мол, лейтенант, не нагнетай, не кричи. Жмотов учуял, моргнул — всё в порядке и чуть тише, будто смиряясь, спросил:
— Твои стишки-то?
— Ну… разные.
— Вот и давай, прочти что-нибудь.
— Что-нибудь?
— Давай, давай, — ощерился Жмотов. — Что-нибудь душевное. О чём вы там втихаря, между собой делились. Выхожу я утром, снег ещё не стаял, вижу — моя мурочка спешит…
Жмотов и про Минина забыл, так песенкой своей увлёкся, за портсигаром сунулся в карман, но бледный, как мел, оперуполномоченный зубами скрипнул, будто опять знак подавая, и лейтенант прервался, поторопил:
— Давай! Чтоб за душу брало и как это у вас? Звало! На ваши подвиги!
Лазарев, всё это время не сводивший с него глаз, откинул голову, помолчал, вспоминая, и начал робко, постепенно набирая смелости:
— Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоём предполагаем жить…
