После того как табачная отрасль пришла в упадок, амбаров на Юге осталось мало. Несколько еще можно найти в Коннектикуте, но большую их часть разобрали, доска за доской, чтобы продать ради ценной сосновой сердцевины. Она уникальна по своим качествам: в древесном волокне содержится терпентин, натуральный продукт дерева, который обрабатывается, очищается и превращается в керосин, моющую жидкость вроде «Пайн-Сол» или в тысячи других вещей. Срезанное дерево сохраняет в себе природное горючее, обладающее почти такими же качествами, как и газолин. В холодные ночи я не раз выкапывал из земли сосновый корень, очищал ножом небольшой участок, поджигал сырой, обнажившийся конец корня и смотрел, как он горит – часами, словно факел. А если при этом найти настоящую сердцевину сосны, ту, где самая густая смола, то звук при зажигании будет как у паяльной лампы.
Учитывая, что амбары строятся из такого легковоспламеняющегося материала, неудивительно, что когда один из них загорается, зрелище бывает еще то. Огонь распространяется и выходит из-под контроля очень быстро. За каких-нибудь несколько секунд он превращается в бушующее пламя. Лучшее, что можно сделать, – это отойти подальше и любоваться зрелищем, какое редко увидишь.
Запахи навоза, табака, земли и терпентина, усиленные жарой и влажностью, окружили меня и наполнили воспоминаниями. Как давно это было. И хотя воспоминания были приятными, они бледнели в сравнении с теми, что висели внутри.
Треть амбара занимали плакаты, кубки, значки, мячи, свитера, взятые в рамку газетные статьи – самые разнообразные, так или иначе связанные с моей карьерой памятные вещицы, которые только можно было найти, купить, откопать, приобрести или украсть. Они висели на стенах, где их не мог видеть никто, кроме Вуда и Коуча Рея. Я забрался по стропилам повыше и повесил лампу. Тридцать футов над землей. Сел верхом на балку и с изумлением оглядел свой личный зал славы. На одной стене висел щит «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ГАРДИ, НА РОДИНУ МЭТЬЮ РАЙЗИНА, РАКЕТЫ», стоявший когда-то на въезде в город. Внизу подо мной, испачканная землей и навозом, лежала голова моей бронзовой статуи вместе с фрагментами рук и локтей. Я представления не имел, откуда все это взялось, кто это собрал, и никогда не видел большую часть представленной экспозиции, но, сидя там, чувствовал себя так, будто меня втолкнули назад в мир, из которого я был изгнан и который пытался забыть. Я поднялся по стропилам еще футов на двадцать и выглянул в вентиляционное окно. Вокруг было темно. Вдалеке, за хижиной, слышался шум проезжающего поезда. Что я всегда любил в Одри, помимо прочего, так это ее неумолимую, непоколебимую решимость, но сейчас эта решимость была нацелена на меня, и вместо того, чтобы бороться за меня, она боролась со мной.
