Двенадцать лет я ждал этого разговора, но никогда не представлял, что получится вот так.
– Я никогда тебе не лгал.
Я знал, что будет дальше, но остался на месте. Одри собрала все, что накопилось за долгих двенадцать лет, за холодные, бессонные ночи, и ударила меня кулаком в лицо. Рот заполнился едким вкусом крови, но боль я ощутил в груди.
– Ничтожество. – Не удовлетворившись первым ударом, она поскребла в том же банке лет и приложилась к моей физиономии открытой ладонью. Кровь со слюной брызнула на ближайших репортеров. Мало того, Одри еще и плюнула мне в лицо. – Всегда им был. – И, немного успокоившись, насмешливо добавила: – Что ж, твои фанаты ждут не дождутся твоего возвращения. Только о том и говорят. – Моя жена снова потянула дверцу и едва слышно шепнула: – Отпусти.
– Одри… Если я никогда больше не сыграю… сколько времени тебе нужно, чтобы поверить мне?
– Этого не будет.
Я вклинился между дверцей и микроавтобусом.
– Подумай, если бы я это сделал, то отказался бы от всего и никогда больше не взял в руки мяч. – Я махнул рукой в сторону тех, кто стоял за спиной. – Все эти люди желают моего возвращения, и ты… В глубине души ты ведь знаешь, что я мог бы вернуться. Могу вернуться. Я не так уж еще плох. Не наталкивает ли это на мысль, что не все здесь так просто? Что, может быть, я никогда тебе не лгал? Что, может быть, лжет кто-то другой?
Мы не говорили об этом после моего ареста, после выложенной Энджелиной истории, после всех представленных улик Одри засомневалась и дистанцировалась от меня. Учитывая, что мне светило как минимум двенадцать лет, винить ее трудно. Срок, если подумать, внушительный. Если бы это помогло ей как-то смягчить боль, перерезать нить, соединявшую наши сердца, то лучше бы она сказала это тогда. Может быть, тогда последние десять лет не дались бы ей так тяжело. Одри так не сделала. И пусть она ненавидела меня сейчас, пусть старалась забыть и даже не носила обручальное кольцо, пусть всего лишь однажды навестила меня в тюрьме и пусть я не мог заставить ее поверить мне, наши сердца все равно бились в одном ритме.
– Давай, строй из себя мученика. Мне наплевать – пусть даже тебя закопают под пятидесятиярдовой линией, – продолжала Одри язвительным тоном, заколачивая гвозди мне в сердце. – Ты мне солгал.
– Без тебя футбол для меня ничего не значит. – Она захлопнула дверцу, повернула ключ и с ревом унеслась. – Так было всегда, – добавил я, обращаясь к тающим в воздухе клубам выхлопных газов, удаляющимся огонькам и ухмыляющимся репортерам.
