Разумеется, женщины не могли участвовать в совещании свободных общинников. Не имели права голоса и вилланы <Вилланы — общинники, потерявшие личную свободу>, хотя порой им и удавалось влиять на принятие решений через своих знакомых из числа полноправных членов общины.
Поэтому, когда месса закончилась, свободные прихожане задержались, а остальные стали неторопливо, не роняя достоинства, расходиться, стараясь, впрочем, оставаться неподалеку, чтобы поскорее вызнать все, как только завершится сход. Те, кто имел право голоса, собрались на лужайке позади церкви. Солнце стояло уже высоко — до полудня оставалось не больше часа. Отец Хью вышел и изложил перед собравшимися суть дела — так, как оно было преподнесено ему. Он был духовным наставником этих людей и сознавал свой долг перед паствой, но у него был долг и перед церковью, служителем которой он являлся. Поэтому он сказал, что принц и епископ благосклонно отнеслись к просьбе монахов из Шрусбери, справедливость которой подтверждалась весомыми доказательствами. Привести эти доказательства он предоставил приору Роберту.
Приор выглядел так, что его самого впору было причислить к лику святых. Он всегда умел произвести впечатление, и наверняка сам предложил провести собрание здесь, на лугу, где солнечные лучи придадут его облику особое великолепие. Впрочем, Кадфаэль, зная о пристрастии приора к внешним эффектам, решил, что на сей раз Роберту все же не изменило чувство меры. Несомненно, он выглядел так, как нужно было для дела, только вот само это дело представлялось довольно сомнительным.
— Не похоже, чтобы их это радовало, — шепнул брат Джон на ухо Кадфаэлю, и видно было, что молодой монах и сам не слишком этим огорчен. Видать, порой брату Джону не чуждо было мелкое ехидство. И он был прав — лица слушателей отнюдь не выражали восторга по поводу чудес, которые валлийская святая устроила для этих англичан. Как ни витийствовал приор, добиться расположения схода ему не удавалось.
Прихожане колебались, переговаривались и переглядывались.
— Ну, если принц Овейн желает этого и епископ дает свое благословение, — нерешительно начал Кэдваллон, — то мы как верные дети церкви и добрые подданные государя, вряд ли…
— Оба, и епископ, и принц, полностью нас поддержали, — высокомерно прервал его приор.
— Но ведь дева-то у нас, в Гвитерине, — неожиданно вмешался Ризиарт. Голос у него был такой, какого и следовало ожидать, густой, глубокий и мелодичный, голос человека, привыкшего открыто высказывать все, что у него на сердце. — И она не принадлежит епископу Давиду, да и принцу Овейну тоже! Дева прожила здесь почти всю свою жизнь, и ни разу даже словом не обмолвилась о том, что хочет покинуть наши края. Так почему же я должен поверить в то, что ей вздумалось расстаться с нами теперь, когда прошло столько времени? И почему она не дала знать об этом нам? Почему, я спрашиваю?
