Денис провожает меня домой.
Дождя в этот час в нашем Посёлке нет Есть раннее утро. Оказывается, поезд, когда везёт людей на север, останавливается на нашей станции в пять сорок три утра. Вот почему я никогда его не видела и не слышала, и долгие годы мне казалось, что есть в мире один-единственный поезд: тот, что может увезти меня на юг, от дождя!
Дождя нет. Исходит, истаивает последними часами ночь, цепляется за фонари и крыши домов, не хочет пускать свет.
Денис стоит передо мной у крыльца нашего домика, за который не надо платить ни копейки, и держит мою сумку с вещами. Вещей мало, я не купила себе ни одной новой, несколько старых тряпок и диплом бухгалтера.
Под лампой, что освещает крыльцо, не светятся его волосы, спрятанные в капюшон куртки, глаза — в тени, и весь он, до рта, застёгнут на железную молнию.
Мы стоим и стоим, как в тамбуре поезда, одни в мире, погружённом в сон.
Сейчас я открою дверь, и проскользну по спящему ещё какое-то время дому в свою комнату, и лягу в свою постель, и усну без сновидений. А может быть, не усну, а буду держать перед собой узкие светлые озерца глаз и смотреть в них.
Прошла, наверное, целая жизнь, в окне гостиной вспыхнул свет.
Мама проснулась. Мама ждёт меня. Мама кипятит чай и печёт мне мои любимые оладьи.
Денис поставил сумку на крыльцо, повернулся и пошёл прочь. Он шёл и не оглядывался. А я стояла рядом с сумкой у ноги на крыльце своего дома и смотрела, как уходит от меня Денис, мужчина, которого нельзя ненавидеть.
За моей спиной, в моём тылу — мама, она печёт мне оладьи.
Мама не пекла мне оладий и не кипятила мне чай, она сидела, пригнувшись к коленям, и не встала, когда я вошла. Лишь подняла голову.
С неузнаваемого лица — глаза обречённого.
Я подошла к ней, и она пала в мои руки. Хрупкая, тощая. Выпирают лопатки дистрофика. Роскошные когда-то волосы висят сосульками.
— Машка, рюмашку!
Я вздрогнула.
Голос — хриплый, незнаком:
— Куда ты делась, дура-баба? Рюмашку и закусь. Жрать давай.
Мама тоже вздрогнула, когда раздался зов отца. И закаменела спиной. Я ещё крепче прижала её к себе.
— Не ходи, мама, — шепчу я.
— Машка!
Мама пытается снять мои руки с себя.
— Я пойду, мама.
Цветы по стенам родительской спальни, все стены — в зелени. Огромная двуспальная кровать, по диагонали — отец.
Не отец. Заросший бородой и волосами чужой мужик — такие стоят у пивного ларька. Глаза налиты кровью.
— Здравствуй, — говорю, все свои силы бросая на то, чтобы победить дрожь.
