Все оскорблённые, все несчастные женщины на земле – это от нас, мужчин, это наше с тобой зеркало… так уж устроен мир, что только нам дана власть, даже и не власть – право, решающее право выбора: полюбить и возвысить, осчастливить или же… Ты уж будь побережнее в жизни с этим божественным огнём, умей согреть им душу, не опались…
И ещё, я всегда понимал, что женщина – это дверь: или в рай, или в ад, но всё равно дверь, мимо которой не пройти, как ни пытайся… Так-то вот непросто, сердце моё, оставаться истинным мужчиной. Это, пожалуй, так же трудно, как прожить истинной женщиной…
Вот и замкнулось ещё одно звено в вечной цепи: меня юношей наставляла моя бабушка, тебя – я… Хорошо бы, чтоб не прервалась эта цепь.
Однако ты ведь комсомолец и категорией чудесного, как, впрочем, и всякой иной мистикой, интересоваться вроде бы и не должен, почему меня и повергли в удивление твои вопросы, впрочем, я говорил об этом в самом начале письма…
Теперь о нашей стародавней соседке. Да, ты прав, имя у неё и вправду было необычным, если бы это действительно было имя. Просто все звали её Майрик, что по-армянски, как оказалось, значит «мама». Именно так обращались к своей родительнице её дети, а их у неё было аж девять. И которых так жестоко отняла судьба; всех, кроме Георгия. С этим именем она и въехала когда-то в наш дом, собственное же имя, данное ей при рождении, было Сусанна. Порою даже кажется, что всё на свете изотрут равнодушные жернова времени, а она всё будет сидеть на внутреннем балконе на своём рассыпающемся соломенном троне. Жизнь её по-своему замечательна и полна историй поистине фантастических. Но об этом в следующий раз, а то притомился я, да и слабеющие глаза нет-нет, да, различают грозные контуры неумолимого ангела смерти, моего Азраила (пиши-пиши, Фаик, чего остановился) в образе твоей любимой бабушки. Но ничего не поделаешь, какой ни есть, а всё же ангел, выбирать не приходится… тоже хочет поговорить с тобой. И не ленись, дорогой, пиши нам чаще, твои письма такая для нас радость…»
Так неужели теперь навсегда это чувство вины, исподволь отравляющее нечастые минуты бездумного юношеского счастья, настигающее в тяжёлых снах, вторгающееся в мирное течение неторопливых бесед, набегающее неуместной слезой, перехватывающее спазмом горло в часы излюбленного одиночества?..
…И в тысячный раз – всё те же вопросы из детства, как прежде, без ответа… Может, надо было всё тогда самому, не теряя драгоценного времени, и тогда, быть может, успел бы… И эта знакомая вечная неуверенность в себе, в собственных силах, а ведь дело предстояло – чтоб наверняка! Почему казался себе таким немощным?.. Из-за возраста? Но в нём ли только дело? Или это было инстинктивной догадкой – ещё оттуда, из пещеры, – что вместе всегда сильнее? Но так ли это?
