…Азиза до того увлеклась, неистово, почти жертвенно любя сейчас далёкую иранскую семью, что не замечала перемен в лице несчастной Зейнаб, задёрганной крикливой женщины, трудно, буквально горбом зарабатывающей свой горький ломоть, с натугой и окриками таща на себе дом, не просыхающего от беспрестанного питья мужа-инвалида (подарок Гитлера, как она горестно шутила) и троих вечно голодных деток.
Такая обида взяла её сейчас, что ни слова вымолвить не в силах, ни рукой-ногой шевельнуть. Так и застыла, посеревшая, скорбно ссутулившаяся, закусив блеклые губы и уже не умея скрыть откровенного злого завидущего взгляда. Азиза же, всё более увлекаясь и ничего не замечая сейчас вокруг, всё сыпала и сыпала полными горстями золото, деньги, деньги, опять золото, золото… в надорванном сердце почтальона кровавым стуком отдавался его надвигающийся благостный звон…
И Зейнаб разом позабыла, как сморгнула всё, что сделала для неё, её деток и хромого Тофика эта добрая душа. Словно заговорённая, она не могла уже думать ни о чём другом, кроме как о скором чудесном обогащении Азизы. Позволяла себе даже, страшно сказать, роптать на Бога, чего не случалось с ней даже в самые чёрные дни войны, даже в самые лютые, самые голодные первые послевоенные годы. Огрызалась теперь: «Тяни, тяни выше свой толстый нос, старая дура! Счастье твоё, что времена сейчас другие. Посмотрели бы мы на тебя, иностранной сестры родственницу, лет эдак пять назад, как бы ты тогда порадовалась, миллионерша вонючая!» И проклинала: «Да чтоб ни волосам твоим, ни ладоням век хны не видать! Да чтоб подавиться тебе этим персидским шёлком, да чтоб он на саван тебе и пошёл!» Опомнилась, кажется: «Ой, прости меня, Боже милостивый, прости дуру неблагодарную… но ведь правду же говорю, истинную правду! Ну, зачем Ты, Справедливейший, одним, недостойным милости Твоей, посылаешь плов, а другим, жаждущим Твоих благ и давно заслужившим их, – лишь аппетит?!»
…В бессмертной поэме «Искандер-наме» великого Низами цирюльник разглядел случайно рога у Александра Македонского и стал, волею судьбы, посвящённым в страшную тайну. Томление его, однако, стало со временем столь невыносимым, что он, даже мучимый пугающим призраком лютой расправы, изыскал-таки способ облегчить изболевшуюся душу и прошептал сокровенное в глубокий колодец. Вытекшая из него влага напоила тростник, из которого пребывающий в идиллическом неведении пастух срезал себе свирель. И знаете, о чём она запела? Верно, первым же делом этот немудрёный духовой инструмент с благостным облегчением выдохнул миру: «А у Искандера рожки! А у Искандера рожки!»
