Журналистское прошлое позволяет мне легко и быстро находить любую информацию, а уж в эпоху Интернета возможности поиска вообще не ограничены. У меня чешутся руки, чтобы взяться за эту задачу как можно быстрее, но я помню, что обещала Степке прийти на дегустацию лазаньи.
Метро погружает меня в созерцание. Поражаясь Ингиной истории, я все равно как будто не могу до конца ощутить этот ужас, он как-то не вмещается в меня, не влезает. Мне трудно понять, как можно столько лет жить в страхе, на что-то надеяться, чего-то ждать. Как можно считать близким того, кто поднимает на тебя руку! Как можно считать домом место, где все это происходит!
Я смотрю на людей, едущих со мной в вагоне, и думаю, кто из них смог бы так жить? Вот эта девушка с плейером и оранжевой сумкой? Эта вряд ли. Слишком расслабленное лицо, шарф, подобранный в тон сумке, сидит с полным комфортом и полным правом сидеть. Выглядит довольной жизнью. А вот эта да… возможно. Тусклые волосы из-под вязаной шапки с катышками, измученный вид, сидит скособоченно, неудобно, видавшая виды сумка из уже потрескавшегося кожзама, пакеты, с виду тяжелые, глаза в пол и тоже морщинка на лбу. Дело, конечно, не во внешнем виде, а в общем впечатлении – человека, которому почему-то все равно, что с ним. Вот тогда, наверное, кажется, что можно сделать с ним все что угодно: заставить, унизить, подавить, «поработить». Все, что придет в чей-то больной мозг.
Когда на кольцевой заходит толпа, «несчастная» торопливо встает, уступая кому-то место, теперь у нее в одной руке увесистая сумка, в другой – тяжеленные пакеты. Сколько ей лет? Не понять. Можно дать от тридцати до шестидесяти. Теперь ей нечем держаться, сумки в обеих руках, и ее швыряет по вагону, когда поезд тормозит или разгоняется. Девушка с оранжевой сумкой сидит по-прежнему. Ей хорошо, она слушает музыку. Впрочем, когда на следующей остановке заходит женщина с маленьким мальчишкой, она встает, уступая им место, и также с полным правом и комфортом устраивается возле двери.
Несчастную все швыряет, и она задевает своими пакетами какого-то дядьку, тот огрызается, как именно, не слышу. Она извиняется, а затем суетливо и скованно пытается взять все сумки в одну руку, чтобы другой держаться, при этом задевает какого-то парня. Этому, видимо, все равно, но она и перед ним извиняется. Мне становится и жалко ее, и как-то досадно. «Уж лучше сидела бы, вот что теперь мается?» Все же решаю привстать, уступить ей место, даже не из жалости, а просто раздражает, сил нет смотреть на ее мучения.
