– Так я возьму травок и сразу же прибегу! – пообещал Ивашка. – А ты ему отнеси и скажи – московиты-де травками кланяются и всякого исцеления желают.
Поскольку он свою вежливую речь перевел буквально, пришлось объяснять Палфейну, что такое «поклон травками».
Возможности поговорить с Шумиловым у Ивашки не было – Шумилов состоял при боярине, а боярина как раз угощали всякими диковинками, которые, по мнению герцога, могли понравиться московитам: показывали картины и старинное оружие. Он отыскал в лагере Ильича, который с ворчанием и причитаниями занимался благоустройством домишки, взял у него несколько пучков сушеных трав, мало беспокоясь, насколько они нужны графу, потом вызвался проводить Палфейна – и так оказался возле дома на Почтовой улице.
Это был одноэтажный, как большинство гольдингенских зданий, домик, и двор его выходил на речку Алексфлусс. Граф сидел во дворе и был увлечен чтением. Ивашка во двор не вошел, а сообразил, где улица пересекает Алексфлусс, перебежал по мосту на другую сторону и нашел удобное для наблюдения место – женщины развесили выстиранное белье, и для глазастого парня щели между простынями оказались весьма пригодны. Поскольку речка была незначительной ширины – Ивашка бы ее перескочил, не задумываясь, – то и графа он видел отлично.
Эразмус ван Тенгберген сидел на стуле со своей драгоценной книжкой, поблизости бродили куры. Ивашка видел, как к нему подошел Палфейн, как кланялся, как по просьбе графа зашел в дом и вынес стакан воды. А потом появились две женщины, одетые монахинями, которых он отлично запомнил. Старый слуга Ян вытащил им из дома табуреты с сиденьями из переплетенных кожаных полос. Появилась и хозяйка – маленькая, кругленькая, в крошечном чепце и огромном переднике поверх простого коричневого платья. Она вынесла поднос, на подносе было угощение – бокалы (Ивашка вздохнул – с вином, должно быть), тарелка с печеньем, другая с каким-то неизвестным Ивашке лакомством.
Это была картинка, достойная художника: летний день; та пора, когда все цветет и зелень свежа; пестрые куры у самых графских ног; голубоглазый граф, чьи медовые кудри рассыпались по белой батистовой рубашке; склонившийся к нему седовласый слуга в черном колете; румяное лицо той бегинки, что сидит ближе к графу, и ее изящная рука, подносящая к устам золотистый бокал…
Но Ивашка художником не был, а те картины, которые ему довелось увидеть, несколько озадачили простодушного толмача: он не понимал, зачем изображать вазы с цветами и старые мельницы. Услышать беседу Ивашка все равно не мог и потому отправился изучать окрестности.
