Евдокия Федотовна что-то шепнула девочке на ухо. Та внимательно и, как показалось Воронцову, недоверчиво посмотрела на неё. Затем Евдокия Федотовна опустила её на земляной пол.
И тут младший Пелагеин сын, Колюшка, подбежал к Воронцову и с криком:
– Папка вернулся! – обхватил его, прижался к шинели и шумно зашмыгал носом.
За младшим двинулся Федя. Он молча ткнулся головёнкой в живот Воронцова и заплакал. Но старший, Прокопий, остался стоять у печи. Он побледнел, вытянулся и не знал, что ему делать. Он узнал Воронцова, и ему тоже хотелось кинуться к нему и обнять, но это был не отец.
А Воронцов смотрел на девочку, которая, видя, что братья не боятся чужого, медленно и косолапо перебирала ножками по земляному полу и тоже приближалась к нему. Затем она остановилась, внимательно посмотрела на него Пелагеиными глазами, словно решая, можно ли доверять этому незнакомому большому дяде в шинели, и внезапно радостно, доверчиво вытянула вперёд ручонки. Воронцов подхватил её и бережно, чтобы не испугать, прижал к груди.
– Вот, Ляксан Григорич, дочка твоя. Сберегли. Своячене руки за это целуй. – Пётр Фёдорович подошёл к столу, сел на лавку и по-хозяйски положил руку на столешницу.
Улита замерла в руках Воронцова, как пойманная птица, которая ещё не знала, добро ли то, что она оказалась в этих крепких, тёплых руках, или ей надо попытаться поскорее из них высвободиться. Зинаида почувствовала настроение девочки и взяла её к себе. Улита тут же радостно обхватила её за шею цепкими загорелыми ручонками. Но в следующее мгновение оглянулась на Воронцова и осторожно улыбнулась и ему. Всё в ней было Пелагеино, не только глаза.
– Ишь, юла. Иди, иди, Улюшка, он тебе не чужой. Кровь-то – манит. – Пётр Фёдорович улыбался – в дом нежданно-негаданно пришла радость. Да ещё какая радость. Не радость, а сама судьба. Вон как у Зинаиды глаза сияют…
В эту ночь Воронцов долго не мог уснуть. Закрывал глаза, гнал от себя видения, внезапно появлявшиеся из серой мглы бессонницы, и думал оторопело: как же я собирался проехать мимо? Как же я мог даже думать об этом? Да, война человека лучше не делает.
В последнее время Воронцов часто слышал: война спишет… Говорили, не пряча усмешки, те, кто пытался простить себе многое. На войне люди подчас позволяли себе такое, о чём в иных, обычных обстоятельствах, и думать бы остереглись. Но теперь перед ними открылись вдруг некие двери, до этого времени запертые, и не просто распахнулись, с них будто опали всё удерживающие запоры и петли, и двери попросту рухнули. Многие моральные нормы оказались поколеблены, потеснены человеческим хотением перед лицом смерти: хоть час, но мой, и война всё спишет… Как ни странно, меньше всего этот принцип действовал на передовой. Там, под пулями, человек тосковал по довоенному, что оставил вынужденно и не навсегда. Солдата укрепляла мысль о семье, о доме. Мужья думали о жёнах и детях. Сыновья – о сёстрах и матерях, о младших братьях и своих невестах, которых нужно защитить. Фронтовики знали: каждый их день в окопе, каждая атака, даже не совсем удачная, – это метры отвоёванной у врага земли. А значит, всё дальше они отгоняют войну от своего дома. Другим же свой дом ещё предстояло отбить у противника. Белоруссия, Украина, Молдавия, Прибалтика, северные области Российской Федерации, запад Смоленской ещё занимали оккупанты.
