«Все зафиксированные, замороженные отношения отметаются прочь, а новые устаревают еще до того, как успевают оформиться. Все целостное тает в воздухе, все святое оскверняется», – писали Карл Маркс и Фридрих Энгельс о скорости этих перемен в 1849 году. Чем больше людей «имели мужество пользоваться собственным умом», тем яснее становилось, что появление противоречивых идей неизбежно. Эволюция, идеи, связанные с электричеством и политикой, – все это привлекало любопытствующую аудиторию. Джон Локк, Исаак Ньютон, Чарльз Дарвин – все они были в равной мере известны как благодаря своим идеям, так и толпам неистово спорящих людей, которые они порождали. Споры были призваны пролить свет на истину, вызвать у людей то ошеломляющее чувство, которое испытывал Лютер, открывая свои будоражащие идеи. Немаловажно то, что эти дебаты были записаны – напечатаны в журналах и книгах и продолжены в письмах.
На протяжении истории знание многое претерпело от воздействия одной нелепой напасти: всегда была вероятность, что какое-то важное открытие потеряется в эпидемии, канет в Лету при повешении еретика, будет сожжено в огне или растворится в военных дрязгах. По этой причине до нас дошли почти все пьесы Шекспира XVI века и почти ничего из поэзии Сапфо VI века до нашей эры. Широкое распространение знаний было словно страховым полисом сохранности величайших идей человечества и изящного искусства. «Я видел дальше других только потому, – писал Ньютон, – что стою на плечах гигантов». Революция Ньютона постоянно требовала столь много книг, сколь гениальными они были. В этом смысле сохранение и развитие знаний, новая симметрия оказалась не только величайшей переменой власти в истории; это также было лучшим, что когда-либо происходило с человеческим родом.
С другой стороны, это, конечно, имело свои негативные проявления. Симметрия имела и темную сторону. Она предполагала, что народы решали стратегические вопросы путем подавления одной массивной, смертоносной силой другой. С каждым годом европейские машины науки и индустрии выковывали орудия небывалой разрушительной силы. Величайшие победы Наполеона были обеспечены столько же промышленной мощью французских артиллерийских заводов, сколько и освобожденным Великой французской революцией народом. Само название французской levée en masse говорило о масштабе того, что может быть сотворено, когда целый народ, а не только наемники и аристократы, выходит на передовую. Когда Британская империя сместила Францию, сделано это было за счет масштаба и доминирования в море. Титанические коммерческие механизмы Германии бросали вызов Лондонскому союзническому владению земным шаром. Размер, масштаб и безопасность стали взаимосвязанными – урок, окончательно подтвержденный американской глобальной гегемонией. Единственным утешением Уинстона Черчилля на протяжении 2 напряженных лет после 1939 года была несомненная сила американской индустрии. «Я знал, что отныне Соединенные Штаты погрязнут в войне по уши и до смерти», – писал он день спустя после Перл-Харбора. «Судьба Гитлера решена. Судьба Муссолини решена. Что касается японцев, они будут сожжены дотла. Остальное – не более чем дело разумного применения силы». Или оборотная сторона монеты: адмирал Ямамото – премьер-министру Коноэ: «Если Вы скажете, что мы должны сражаться, то в первые 6 месяцев войны против США и Англии я напрягу все силы, я продемонстрирую непрерывную череду побед; должен также Вам сказать, что коль скоро война затянется на 2 или 3 года, то сомнения нет – нас ждет решительная победа».
