Об этом знали все, но в лодке ничего не изменилось. Все стояли на своих местах. Приказания передавались вполголоса. Только склоненное над картой смуглое лицо Гусейнова было матово-бледным, да на щеках Снежкова появились два маленьких розовых пятнышка, да Митрохин слушал, не снимая наушников, с приоткрытым от напряжения ртом.
— Слышу шум винтов, — сказал Митрохин. — Корабли идут нам навстречу.
— Сколько? — спросил Снежков.
— Не знаю, — ответил Митрохин. — Много.
Лодка опять высунула перископ из воды. У перископа стоял Снежков. Он смотрел, и нам казалось, что он смотрит очень, очень долго, и мы почти не дышали от нетерпения.
— Поглядите, доктор, — сказал он, обернувшись ко мне.
Он впервые заговорил со мной после того разговора на мостике, и, по правде сказать, я почувствовал себя польщенным.
Через перископ я увидел зеленую рябь моря, берега, какие-то строения на них и огромный пароход, который, дымя, входил в рейд с другой стороны, по другому проливу, прямо нам навстречу. Три катера сопровождали его; они казались крохотными рядом с ним, и я заметил их только по белым бурунам.
— Теперь подойти — ив упор, — тихо сказал Снежков слегка срывающимся голосом.
И по его посветлевшему лицу я понял, какой мальчишеский охотничий азарт переполняет его.
Торпедист — не помню его фамилии, знаю только, что звали его Сережей и что он одновременно был коком, — уже стоял между торпедными аппаратами, держа руки на рукоятках «пистолетов». Он стоял неподвижно, но по спине его я чувствовал, что он весь напряжен, что всем телом он ждет, когда в переговорной трубке прозвучит слово «пли».
— Первый катер прошел по левому борту, — сказал Снежков, глядя в перископ.
Мы были уже в кольце врагов, и от парохода нас отделяло всего несколько сотен метров.
Как все, я тоже перестал дышать и ждал, когда Снежков произнесет «пли».
Но он не торопился. Сияющие охотничьим блеском глаза его не отрывались от перископа. Он вел лодку на сближение.
— На борту орудия и кони, — проговорил он с удовольствием. И крикнул: — Пли!
Лодку рвануло вверх, и я понял, что торпеда выпущена.
Я представил себе, как, умная, сложная, почти живая, она несется сейчас, чертя по поверхности узкий пенистый след, и там, на огромном пароходе, видят ее и знают, что ничего уже невозможно сделать. Секунда, еще секунда, еще секунда…
Взрыв — глухой, но сильный и близкий. И лодка вздрогнула.
На неподвижном лице глядевшего в перископ Снежкова стала медленно появляться улыбка. С его лица перескочила она на смуглое лицо Гусейнова, на широкое лицо Дыбина, и даже сухое, стиснутое наушниками лицо Митрохина заулыбалось. И, перескакивая с лица на лицо, улыбка эта пробежала по всей лодке, по всем отсекам, из конца в конец. Я почувствовал, что мое лицо тоже расползается в улыбку.
