— Да пусть идет, он же покаялся, — сказал дедушка, и гроссмейстер нехотя разжал пальцы.
— Пока-а-ялся… — перекривил Гриша старика, потирая раскрасневшееся ухо, и побрел в машину.
— Ну, здравствуй, Атиша! — сказал гроссмейстер.
— Здравствуй, Барабас. Что это за имя ты себе придумал: Адер Иванович?
Гроссмейстер махнул рукой:
— Земная жизнь вынуждает пиариться. Я ж теперь народный депутат.
— Вот ты лукавый!
— А как иначе, старик, как иначе?
Милка уже была не такой строптивой, как прежде, и послушно шла к паперти. Атиша и Барабас следовали за ней.
— Забавный у тебя друг, — молвил Атиша, — такие слова знает: «каюсь в содеянном».
Гроссмейстер рассмеялся.
— Я его заставил текст извинения выучить наизусть… Этот австралопитек тебя чуть по асфальту не размазал, а ты говоришь: забавный.
— В любом человеке есть светлое начало, которое можно разжечь добрым отношением и любовью.
— В этом не разожжешь: Гриша только наполовину человек, а наполовину — инкуб[1]. Таких как он тысячи, а скоро будут миллионы.
— Именно об этом я и пришел с тобой поговорить.
— О, я уже догадываюсь, демиург горнего мира, сейчас ты начнешь нравоучительствовать. Нет?
Старик покачал головой:
— Не угадал. Сделку хочу тебе предложить, демиург нижних слоев.
— О, сделки я люблю!..
Гриша и Полина Сергеевна наблюдали эту картину из салона лимузина. Милка подошла к церковным воротам, те сами по себе раскрылись, дав простор вырвавшемуся изнутри свету, корова зашла внутрь храма, Атиша и Барабас последовали за ней.
— Хорошо, что я его не ударил, — почесал лысину водитель лимузина.
— Да уж, Григорий, меня иногда настолько поражает ваша глупая несдержанность.
— Ну… Импульсивный я, что тут поделаешь, — вздохнул полуинкуб.
Мощные двери храма затворились. Свет исчез. Угрюмый лес медленно погрузился в сумерки.
— Вот это да! — наигранно воскликнул гроссмейстер и как бы замер у закрывшихся за его спиной храмовых ворот, — меня нелегко удивить, но ты этого добился, старик.
— Ты же знаешь, Барабас, что стариком я становлюсь только в мире людей, да и то не сразу.
— Да я не в том смысле, я же по-дружески, Атиша!
Перед демиургами от края до края горизонта простирался луг, сплошь поросший высокой сочной травой.
— Это Милкин рай, — пояснил Атиша.
— А где твоя хижина? Или ты в землянке живешь?
— Это не земля.
— Ах, ну да, значит, в небесянке.
— Что-то вроде того.
Атиша глянул на Барабаса по-детски лукаво. Грабли в его руках в ту же секунду превратились в посох, увенчанный золотистым бутоном в тысячу лепестков. Светлый демиург трижды ударил им о небесную твердь, которую Барабас посмел назвать землей; цветок засиял изнутри, лепестки его раскрылись; из торца посоха вырвался тонкий луч света, которым Атиша нарисовал на небе то ли иероглиф «аум», то ли просто цифру «3» (начертание быстро таяло и гроссмейстер с трудом мог его рассмотреть), и через несколько мгновений к ним сверху медленно опустился замок-дворец с двенадцатью башнями и широким куполом посредине, венчавшим шестнадцатиярусную пагоду
