Все на минуту занялись чаем.
Мысли Соковнина опять вернулись к прерванному спору с Наташей, и он, широко улыбаясь, сказал:
— Вот вам где материал-то для искусства — в лесу. А то что там ваш Париж!
— Это я и без вас знаю, — с дружественной резкостью возразила Наташа. — Материал для искусства везде: и в лесу, как и в Париже. Только если я парижский материал принесу в лес, лес останется глух к нему. А вот я возьму наш лес и принесу его… весь в снегу… дремучий, сказочный, очарованный, в парижский Салон, так Париж поймёт меня, поймёт красоту моего леса.
Наташа сказала это, и резкость её тона при последних словах внезапно смягчилась. Точно вдохновение осенило её. Как это с ней нередко случалось, она от оживлённой беседы вдруг на мгновение ушла в себя, смолкла и смотрела куда-то в ей одной видимую даль. Точно ей пригрезился в эту минуту её будущий успех. Её юное раскрасневшееся от мороза лицо, окаймлённое чуть-чуть вьющимися на висках темно-русыми густыми волосами, было в эту минуту прекрасным выражением сильного порыва сильной натуры: оторвалась от пут окружающей действительности, унеслась — и сразу приняла в свою душу весь необъятный мир.
Наташа, конечно, не заметила того, что заметила Лина: того затаённого, подавленного восторга во взгляде, которым взглянул на неё Соковнин, — взглянул и сейчас же с напускной иронической улыбкой заговорил задирающим тоном:
— Где уж лесу понять прелесть вашего Парижа!.. Столица мира!
— Старо, — поморщившись, отозвалась Наташа. — Париж — ville lumière. Источник света.
— Для вашего оконца.
— Для всего мира. Где есть свет — там уголок Парижа. Париж — в целом мире, и весь мир в Париже.
— Англичане не уступят.
— Солнце не спрашивает, где ему всходить. Что делать, если солнце правды восходит только в Париже.
Фадеев скромно, с застенчивой улыбкой, но тоном глубокого убеждения заметил:
— Хорошее сравнение, только не забудьте, что солнце нигде не восходит — это только так кажется от круговращения земли.
Сказал, и, покраснев, улыбнулся ещё шире.
«Что это — глупая банальность, или в его словах скрытый глубокий смысл?» — подумала Наташа и взглянула на Фадеева. Сначала в этом взгляде был как будто вызов, готовность отразить удар. Но взгляд сейчас же стал ласковым, дружеским. В уме промелькнуло: «Милый, милый мальчик!» Белокурый, простенько причёсанный, с редкой бородкой, в своей леснической форменной тужурке, он казался ещё студентиком. Наблюдательному взгляду художницы было достаточно мгновения, чтоб это почти девичье лицо с бледным лбом и бледно-розовыми щеками вызвало у неё впечатление: «Хорошая нежная натура, ясная душа». Наташа опять повторила про себя: «Премилый». Ей стало вдруг как-то немного жаль его, когда она разглядела теперь его добрые серые глаза, глубоко сидящие, оттенённые лёгкой синевой — следы вероятных лишений и работы чрез силу.
