Вдруг будущий миллионер заметил кого-то на палубе и, извинившись перед своей спутницей, исчез. Через минуту он вернулся, неся огромную палку рахат-лукума.
— Не желаете ли, mademoiselle, — сказал он. — Самый свежий — сегодня ночью делали.
— Нет, спасибо, я по утрам не люблю сладкого, — ответила она.
Он с изумлением посмотрел на неё, подумал, и вдруг швырнул рахат-лукум за борт.
— Вот тебе раз! — засмеялась она. — Вы, кажется, обиделись на меня?
— Чего ж мне обижаться! А только если вы не хотите, так чего ж я повезу его?
— А знаете, это нехорошо, что вы сделали, — проговорила она.
Он вздрогнул и насторожился.
— Почему нехорошо?
— Потому что это напоминает бесшабашность купца: я, мол, капиталист — пусть добро тонет; не желаю, только бы характер показать.
— Да ведь это стоит пустяки!
— Всё равно. Важно то, что вы это сделали, а стоит ли это сто тысяч, или сто копеек, — безразлично. Если я не могу есть так рано ваши сласти, всё-таки не следует швырять их в воду: отдали бы вон мальчику, что сапоги чистит, — он был бы счастлив.
Костя вскочил, хотел что-то сказать, опять сел, переложив ногу на ногу, потом виновато посмотрел на Тотти и вдруг сказал:
— Не сердитесь, пожалуйста.
Ей стало его жалко. В глазах его только-только не стояли слезы. Он был в таком настроении, что, скажи она слово, он бы нырнул в воду за этим рахат-лукумом.
Она протянула ему руку. Он схватил её и крепко пожал.
— Простите, простите, — повторил он.
Она отдёрнула её.
— Вы сумасшедший, — зачем вы мне так стиснули пальцы?
Он хотел что-то сказать, но ничего не сказал, поглядел по сторонам, и потупился.
Принцевы острова, куда направлялся их пароход, представляли из себя ряд пологих гор, выставивших свои лесистые вершины из голубых вод Мраморного моря. По берегам ютились белые, жёлтые и пёстрые домики. Купы деревьев то взбегали на гору, то скатывались вниз и жались к самой воде. В иных местах отвесные берега кручами обрывались в море. От всего пейзажа веяло довольством, спокойствием, мирной тихой усладой. Казалось, сюда собрались люди, любившие и природу и друг друга и согласившиеся уйти из городов и жить здесь, под шёпот ласковой волны, — в виду этих далёких лиловых гор, что амфитеатром громоздились на малоазийском берегу и убегали куда-то вдаль к югу, искрясь в горячем воздухе полудня.
Пароход подошёл к пристани. Опять подскочат носильщик, но уже не турок, а грек. Он униженно поклонился молодому Петропопуло, и Тотти по этому поклону поняла, что почтённая фирма и здесь пользуется большим уважением.
