— Так поедем домой, — сказала она.
— Да, да, поедем.
— А не хотите — я сейчас в святую Софию? — предложил Алексей Иванович.
— Нет, в другой раз, — пробормотал старик. — А вот обедать будем вместе? Да?
В экипаже он опять оживился.
— Дельфийская пифия! — повторял он. — Помните вы дело Клирошанских? Помните мою речь?
— Ещё бы, — отозвался Анатолий.
— Помните, как мне помогла пифия? Помните, как я сказал: «Когда юродивая девственница, одурманенная серными парами, отравленная листьями священного лавра, бормотала несвязные речи, целый народ прислушивался чутко к её бреду и фанатически шёл по её указанию, навстречу опасностям, — и всё побеждал, окрылённый её вещим пророчеством». Помните, как тогда усмотрели в этом аллегорию и намёки. Ха-ха!
Он засмеялся, весело постукивая палкой о дно коляски.
— Это блестящая речь была! — подтвердил Анатолий. — Отчего вы не издадите своих речей?
— Я их приготовил отдельной книжкой. Это вам в приданое за дочерью. Потом издайте.
— Издание должно разойтись, — подтвердил Анатолий. — Там должно быть много интересного, даже с точки зрения нашего исторического самосознания. Особенно дела Топорских, Кряженцовых, Урпатовых…
— А дело о насилиях над евреями? А дело об отравлении Коссовича-Кострицы? — подхватил старик, всё более оживляясь. — Да мало ли вообще… А дело о жертвоприношениях… Я кое-что сделал. Недаром прожил, — я сделал.
Он поднял голову, властным взором посмотрел вокруг себя и крепко сжал в руках палку.
— Да ещё в феврале я говорил в сенате…
Он точно поперхнулся. Глаза его опять потускли и голова бессильно опустилась на грудь.
— Нет, меня утомляют эти поездки, — тихо проговорил он.
Перед обедом Александр Дмитриевич позвал к себе в комнату Анатолия. Тот вошёл и с участием осведомился, вздремнул ли он.
— Да, как будто, — небрежно ответил старик. — Слушай, вот какое дело. Мы с тобой ещё о многом не договорились. Когда ты сделал предложение, я сказал, что дам за дочерью что могу, но цифры не назначал.
Анатолий вздрогнул и насторожился.
— Тогда я был здоровее, не ждал, что так скоро дело пойдёт на убыль. Я хотел поделиться: половину оставить себе, а другую половину ей отдать. Теперь вы всё получите, — мне остаюсь жить немного.
Анатолий перевёл дыхание.
— Но быть может ты думаешь, что у меня миллионы? — спросил он. — Это многие полагают. Судят потому, что за иные процессы я получат по двадцати, по тридцати тысяч. Но я всегда широко жил, никогда ни в чем себе не отказывал. Я никогда не был скуп и всегда с презрением смотрел на деньги. Откладывал то, что было лишнее. Мог бы отложить в пять, в десять раз больше, — но не отложил и не раскаиваюсь в этом.
