И он неторопливо, осторожно, разорвал все свои связи и весь отдался воспитанию дочери. Он начал ей читать всемирную литературу, начал возить её по европейским музеям, и с тонкой, острой эстетической прозорливостью внушал ей любовь к меланхолично-исступлённым итальянцам дорафаэлевской эпохи, к портретам Гейнсборо, к миниатюрам Фортуни. Он сам прочёл ей «Мадам Бовари», когда они жили лето в Динане, он сам возил её в Париже смотреть фарсы Пале-руаяльского театра и надрывался от смеха, когда неизбежный нотариус, потеряв, в силу разных случайностей, нижнюю часть своего туалета, принуждён был идти домой в таком виде…
И вдруг подкралась болезнь. Сперва исподволь она давала себя знать; потом всё сильнее и сильнее завладевала им и вдруг охватила так крепко и властно, что он понял, что возврата нет.
Да он и не хотел возврата. Прошлое утратило всю свою прелесть. Одна дочь привязывала его к жизни. А больше ничего не осталось. И он, как древле Соломон, вдруг сознал, что всё — только одно томление духа.
И эту ночь, перед приездом будущего зятя, он не спал. Ему тяжело дышалось в Константинополе. Душной ночью он вставал, стараясь тихо ступать по полу, чтоб не разбудить дочь, подходил к окну и подолгу сидел, прислушиваясь к ночным звукам огромного города. В окно глядели задумчивые звезды. Он смотрел на них, и ничего не думал, но не мог оторвать от них взгляда. Они глядели на него ласково, умиротворяюще, точно тихий ток лился на него. Он брался за голову. Виски были тяжелы и вздуты.
— Ах, скорей бы! — шептал он.
Трудно было понять, он и сам не понимал, к чему относится это «скорей бы». Хотел ли он смерти, хотел ли он скорее увидеть Анатолия. Только перед рассветом он заснул. Но теперь, услышав полутихие голоса за дверью, он поднял голову, прислушался и стал одеваться.
Когда он вошёл в комнату, Анатолий почтительно поднялся ему навстречу. Они поцеловались. Старику показалось, что Анатолия смутила перемена его лица и что в самом поцелуе была какая-то брезгливость.
— А что, очень я того? — пытливо спросил он.
Анатолий как-то поперхнулся.
— Нет, что же! — быстро заговорил он. — Нет, ничего, — вы похудели. Вот и всё.
Старик посмотрел на него подозрительно.
— Нет, не всё, — сказал он. — Далеко не всё.
— Ну, полноте, Александр Дмитриевич, — возразил товарищ прокурора и взял его под руку. — Вы — ипохондрик.
— Да… а! — как-то болезненно протянул он и показал ему руку. — Видите, пальцы какие. Каждая фаланга видна. Всю кость видно. А разве было это прежде. А?..
