— Это где? — спросил Флегонт. — В нетовой губернии, пустого уезда, при селе малые охи, где родятся блохи? Там, что ль?
— Ну, да! — Жмуркин засмеялся. — И сажал я там, братец ты мой, — продолжал он с теми же развязными жестами, — сажал я там каждый год ананасы. И каждый год один убыток взамен того. Так вот я хочу теперь там картофель качать. Эта уж, братец ты мой, не сорвется!
Он хотел было еще что-то добавить, но выражение его лица внезапно не понравилось Флегонту, и он сердито сказал ему:
— А я тебе не братец ты мой, а Флегонт Ильич! И это ты помни!
Жмуркин пошел прочь от окна, как будто смутившись, с потерянным видом обходя углы построек.
— Ну и народ пошел, — заворчал Флегонт раскатывая скалкой посыпанное мукой тесто, — чего наплел, даже и гадалке не разгадать; все мудрить хотят, — на Тя, Господи, уповахом!
Вечером Жмуркин завалился спать ранее обыкновенного, но среди ночи он внезапно проснулся, как будто его кто разбудил. И тут же он сообразил, что ему что-то нужно сделать, непременно нужно, и сейчас же, пока в усадьбе все спят. Он сел на постели, протирая глаза и с беспокойством поглядывая на тусклые окна своего флигеля. Однако, он долго не мог сообразить, что за неотложное дело подняло его с постели так неожиданно, и он сидел на постели, напрягая память, чувствуя в себе странное беспокойство и волнение. И, наконец, он припомнил. Он оделся, надев сверх пиджака ватную куртку, так как его сильно знобило, и подошел к столу. Открыв его ящик, он вынул бережно сохранившуюся там отмычку и опустил ее в карман своей куртки. После этого он вышел на двор; осторожно пробираясь мимо окон, он обогнул, наконец, усадьбу и очутился среди холмов глаз на глаз с туманной ночью. Жмуркин облегченно вздохнул и, постоянно нащупывая в своем кармане находившуюся там отмычку, быстро пошел по скату, направляясь к старой теплице. Он шел и думал.
«Все так живут, и он прав совершенно так же, как прав Загорелов, как прав Быстряков, как правы Перевертьев и Суркова, как права она, эта женщина с глазами ребенка и с хитростью лисицы. На земле где родится картофель, нельзя сажать ананасов».
Он поспешно шагал по скату, не ощущая в себе ни страха, ни волнения, ни тоски, — ничего. Мысль, метавшаяся в нем ранее, как беглое пламя зарницы, уже стояла перед ним во весь свой рост, но он не отвертывал более своего лица.
— Ну, так что ж! — говорил он спокойно, с жадностью втягивая в себя влажный ночной воздух.
