— Да, почтеннейший Елисей Аркадьевич, — проговорил он задумчиво, — не расти пальмам в Архангельской губернии! Будем же рады и клюкве!
— Это конечно, — согласился и тот, шумно завозившись в кресле. — Так непременно, непременно на пирог, — добавил он, пожимая обеими руками локоть и ладонь Загорелова. — Непременно, голубчик. А рогулечки прикажите убрать.
— Непременно, драгоценнейший, — повторял и Загорелов, — и на пирог приеду, и рогулечки сегодня же опрокину.
Они так и пошли из кабинета, полуобнявшись.
— Вот, Лазарь, — говорил Загорелов, проводив Быстрякова и снова возвратясь в кабинет. — Вот, видел? Что скажешь теперь о моих правилах? А? Ведь если бы я ему верешимскую дорогу простил, он бы меня за дурака почел и за такую мою глупость меня вторично нажечь бы постарался. А теперь и он доволен и я доволен, ибо он у меня в конвертике запечатан.
— Конечно-с, вы совершенно правы, Максим Сергеевич, — согласился Жмуркин почтительно. — Совершенно-с правы!
Загорелов увидел ассигнации и небрежно смел их в ящик письменного стола.
— Да-с, — продолжал он затем как бы в задумчивости, — мои правила, может быть, несколько суровы, но зато они как нельзя более по климату. А на земле, где хорошо родится лишь картофель, смешно посадить ананас. Ведь ананас-то все равно у тебя не вызреет, и ты его не увидишь, а картофель даст тебе барыш. Так вот я и сажу картофель.
— Это-с конечно, — снова согласился Жмуркин.
Когда он собирался уже уходить из кабинета, он внезапно сказал Загорелову:
— А я вот лисичку выследил, Максим Сергеич. Так вот как вы думаете: брать ее мне, или не брать?
— Лисицу? Где? — спросил Загорелов.
Жмуркин минуту помолчал.
— В проточном овраге, — наконец отвечал он.
— Так конечно же брать! Что за вопрос! Или, впрочем, подожди до осени. Тогда шкурка у нее дороже будет.
Жмуркин пожал плечом.
— Нет, до осени мне ждать не модель, Максим Сергеич. До осени лисичка-то, пожалуй, и уйти может. Я уж лучше за шкуркой-то не постою. Уж какая есть!
— А тогда, конечно, не зевай, — согласился и Загорелов.
На дворе, по дороге к себе во флигель, Жмуркин не выдержал и расхохотался.
«Своей рукой благословил, — думал он о Загорелове, весь сотрясаясь от смеха, — своею собственной рукой».
— Ну и народец! — проговорил он вслух и все еще с хохотом.
— Ты чего со смеху-то помираешь? — спросил его Флегонт из окна кухни.
— Так, — отвечал тот, приближаясь. — Вот над чем. Было у меня, братец ты мой, именье, — заговорил он с развязными жестами, ставя ногу на фундамент кухни.
