— А я вот что хотел вас спросить, Лидия Алексеевна, — через минуту заговорил Жмуркин, слегка повертываясь к молодой женщине, — вот о чем, извините пожалуйста за беспокойство.
— О чем?
— Вот о чем. Если, скажем так, люди хитрят по-всячески, обманывают там, или еще что, — так вот могу ли и я к ним вот с такою же точно хитростью? Как вы думаете? То есть прав ли буду я?
— Нет, — отвечала Лидия Алексеевна уверенно.
— Это почему же?
— Вот почему. Если люди хитрят, то они поступают нехорошо. Так зачем же вам в таком случае дурной пример с них брать?
Жмуркин сдержанно засмеялся.
— Я это не совсем понимаю, Лидия Алексеевна, — сказал он почтительно. — Как же это: «Если люди хитрят, то поступают нехорошо». Это-с непонятно! Для чего же они тогда хитрят, если это нехорошо? Нет, а я думаю вот как. Люди хитрят, потому что это для них весьма-с даже хорошо. И это они всем сердцем ощущают и сознают. А вот других они, действительно, стараются убедить, что это самое «хорошо» совсем не хорошо. И для того стараются убедить, чтобы у них одних эта самая привилегия осталась. Пусть, дескать, другие не хитрят, а мы очень прекрасно будем, и все пироги у них из-под носа повытаскаем. Так, дескать, нам лучше будет. Я вот как думаю, Лидия Алексеевна. Я думаю, что то, что действительно нехорошо, — того ни один дурак не сделает. Пальца, вот, себе небось никто не отрубит! Я вот как думаю, Лидия Алексеевна, — повторил Жмуркин. — Что вы на это скажете, извините за беспокойство?
Лидия Алексеевна понуро молчала.
На другой день рано утром, когда Жмуркин сидел в кабинете Загорелова, работая вместе с ним над проверкою отчета по мельнице, в дверь кабинета кто-то постучался.
— Можно войти? — послышался за дверью хриповатый и веселый голос.
— Это Быстряков, — шепнул Загорелов Жмуркину.
Они переглянулись с улыбкой.
— Пожалуйста, пожалуйста! — пригласил Загорелов вслух.
В комнату с шумом вошел Быстряков. Он весело поздоровался с Загореловым и весело буркнул Жмуркину:
— Здравствуй, монаше боляще, без пороха паляще!
Он тяжело опустился в кресло. Все его жирное и рябоватое лицо с круглой бородкой дышало самым искренним весельем.
— Деньки-то какие стоят, ух, слава тебе, Господи! — вдруг проговорил он и оглушительно расхохотался; красный и толстый шнурок его пояса запрыгал на его круглом животе. Он был в чесунчевой поддевке и красной шелковой рубахе. — Ух, слава тебе Господи! — повторил он с хохотом.
Загорелов с удовольствием глядел на него и думал:
