Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали.
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали, и мы его застали.
В телефонном разговоре с Борис Леонидычем Иосиф Виссарионович настойчиво спрашивал про Осю: «Но он мастер, он — мастер?» Как всякий кавказский человек, Сосо любил стихи и ценил стихотворцев — кого ямба ради, кого ямы ради.
Ох, не зря, голосом убиенного поэта Николая Гумилева, все годы бормоталось Осе: «Горе, горе, страх, петля и яма…» А тому, убиенному Николаю, голосом Исайи, пророка: «Ужас и яма и петля для тебя, житель земли!» (24:17).
Жертва не была принята, «Ода» не спасла Осю — было ему на роду написано: ужас и яма и петля.
Началось самое страшное: самоизничтожение изнутри. «Теперь я понимаю, — говорил Ося Ахматовой, — это была болезнь». Уезжая из Воронежа, он просил Наташу Штемпель уничтожить «Оду».
Что тут сказать: смеха мне, смеха мне! Как будто дело в бумаге: душа пущена на продажу, на торги — и покупатель отвернулся, отверг, плюнул поэту в лицо. И какой покупатель!
Надежда Мандельштам писала: «Мы ждали конца весь последний воронежский год, а потом еще один год скитаний в Подмосковье».
Еще цепляясь за жизнь, бормотал Ося-бормотун: «Я к губам подношу эту зелень, / Эту клейкую клятву листов, / Эту клятвопреступную землю — / Мать подснежников, кленов, дубков».
Уже отрешаясь от жизни, доборматывал Ося-бормотун:
И свои-то мне губы не любы,
И убийство на том же корню.
И невольно на убыль, на убыль
Равноденствия флейты клоню.
Было время, виделась Осе дальняя дорога, окиян-море, виделась «в бинокль прекрасный Цейса — дорогой подарок Царь-Давида» за Кавказским хребтом священная земля праотцов, и тянулась — не тянулась: рвалась! — Осина душа прочь из России, из серпастой, из молоткастой, из большевистской.
Но к ней же — серпастой, молоткастой, большевистской — влеклась Осина душа необоримо: «Чего ты жалуешься, — говорил он Наде, — поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают».
Это — так. Это на Руси традиция — еще с Новиковых, с радищевских, с пушкинских времен — убивать за поэзию: это, прямо сказать, поклеп возвели на большевиков, будто они первые учинили на Руси порядок — убивать за поэзию.
А с другой стороны, и Русь не первопроходец здесь: оборотитесь в древность — Китай, Восток, Греция, Рим — и там убивали за поэзию. Этому человечество не учить, это истории не внове.
