Ося никогда, ни в кои дни свои — даже и в те, когда суздальская нянюшка обещалась подыскать ему в жены поповну, — не был способен просто излагать факты без того, чтобы не усмотреть в каждом из них намек, а в намеке, в свою очередь, еще намек, и так, пока не исчерпается собственный его запал. Даже в бесчеловечном побоище, которое учинила ему федерация писателей, не то было главное, что «надвое переломили» ему жизнь, а то было главное, «что… умудрились этого не заметить».
Каждая вещь, каждое явление, кроме собственного, имманентного, то есть присущего им смысла, низшего, имеют и более высокое назначение, высший смысл, который состоит в том, чтобы вскрывать сокровенное — через намек, через параллель — в человеческих деяниях.
Последняя козявка, ничтожная муха, как учит агадова притча «Мухи», где рабби Йегуда га-Наси отдает предпочтение малым этим насекомым перед римскими легионерами, имеют свое высшее назначение.
Евангельская притча шла проторенной дорогой. Тем, кто не знает, или тем, кто знает, но забыл, напомним словами Владимира Соловьева: «Не подлежит никакому сомнению, что преобладающая форма евангельской проповеди (притчи) не имеет в себе ничего специфически христианского, а есть обычная форма талмудических агад».
Как же после этого удивляться, что даже в одном из самых христианских по содержанию своих виршей — «В хрустальном омуте какая крутизна!» — Ося по духу, по историческому материалу и материалу повседневной жизни остается типичным талмудистом:
С висячей лестницы пророков и царей
Спускается орган, Святого Духа крепость,
Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,
Овчины пастухов и посохи судей.
Что пришло с Бабелем в русскую прозу — взгляд на события отечественной, российской истории с синайской, с библейской высоты, — то пришло в русскую поэзию с Мандельштамом: взгляд с той же, с синайской, с библейской высоты.
Но в дополнение к этому был у Мандельштама еще — по беспримерной его поэтической интуиции — взгляд эллинизированного иудея, который девятнадцать веков спустя по рождении Христа смотрел на мир глазами александрийского еврея эпохи Птолемеев, когда семьдесят толковников переводили для египетского царя Тору на греческий язык, а еврейские мальчики в Палестине — о отступники! о идолопоклонники! — нареченные Сендерами, по имени Александра Македонского, нагишом, как будто плевать им было на историю Ноя, Хама и Ханаана, поведанную Господом избранному народу, Израилю, через Моисея-пророка, упражнялись в гимнасиях наподобие паганых.
