- Давай сдачи, - наказывал отец.
Миша пробовал, но, точно не понимая за что именно, допускал, в конце концов слабину и приходил домой битый.
- От, злющие дети, от, звери...- причитала мама-Шура. - Ну, чего от ребенка хочут?
- Херово быть евреем, - сморкался Миша.
- Да ты ж, мое, Господи, да какой-же ты еврей! Ты русский. А что, если чернявый-то вон и Пушкин в букваре, гляди, чернявый, африкан к тому ж...
- Африканом я сам согласный, Любым негром согласный, даже с удовольствием. Кем хочешь, только не этим... Этим, - фиговистее всего.
- Горюшко ты мое, да русские мы люди, - повторяла мать, - Так ты всем и скажи.
Но никто его не спрашивал, не выяснял - налетали без спросу.
В старших классах Миша сам выучился быть половчее: надумал вперед забегать, народ смешить. Еврейские анекдоты всех лучше шпарил, подражал, гримасничал. Имел несомненный успех и был тем доволен: когда смеются, не бьют. Манер поразительных и анекдотов на любой абсолютно случай знал прорву неслыханную, таким артистом еще нужно родиться.
- Ну, ты Никишкин комик, - говорили, утирая глаза, - Второй Райкин.
Миша смеялся вместе со всеми и тотчас делался таким же, как все. Поэтому, когда приходилось разряжать обстановку, он мигом находился, выскакивал с подходящей хохмой.
Бывало до того разойдется, разгорячится, родимый, что, стоя в кругу своих сильных покровителей, новых дружков, так и рвется крикнуть всем прочим и посторонним: - Ну вы, там, жидовня!
Еле удерживался, вспоминал, что ему не к лицу. Лицо беспокоило его подспудной тоскою.
Дальше - больше. Найдет на него - сидит, бывает, весь день перед зеркалом, презрительно себя как есть разглядывает, брови хмурит, лоб морщит, зубы оскалит - чего только не пытает - все одно - еврей, да такой, каких только на заборах рисуют.
В сердцах плевал он тогда на свою физиономию в трюмо и стирал рукавом. До чего же он завидовал этим белобрысым увальням с голубыми глазами, с кирпичными скулами, с носами - картошкой. Фиксатым, прыщавым, любым..- За что дуракам такое счастье! Они и сами не знают. Уважал он их сильно и набивался в товарищи. Таких, кто шуток не понимает, выпивкой угощал. Напившись с ними, сам первый начинал свою волынку:
- Гляди, Федя, Никишкины мы, а не эти. Знать их не знаю, терпеть не могу,.и душа у меня... Скажи, Федь?
Его успокаивали: - Ладно тебе, Мишк, не выступай. Нормальный ты человек, ни какой ни еврей. Будет тебе - убиваться.
Домой возвращался пьяный. Мутило его, крутило. Мать укладывала его в постель, раздевая, плакала: - Даже отец наш не пьет. Нехорошо.
