– Мадам Рубинштейн – полька, – вмешался в разговор бородатый пастор, – я это точно знаю, потому что она моя мать.
Да, это был вовсе не пастор, а Гораций Титус. В комнате повисла смущенная тишина, но княгиня возвратилась к гостям и все вздохнули с облегчением. За ней шел дворецкий азиатской внешности, ростом еще меньше нее, сгибаясь под тяжестью гигантского блюда, на котором лежала гора фруктов и овощей, словно только что из рога изобилия.
– Ешьте, ешьте, – говорила княгиня, – эти овощи из моего собственного огорода в Гринвиче, у меня там загородный дом. Все очень свежее!
– Дар весне! – шелестела Эдит, грызя морковку.
Затем вся компания последовала за Мадам по длинному коридору, украшенному синей плиткой, в столовую, стены которой были обшиты панелями из орехового дерева. Никакого этикета не соблюдалось, княгиня рассаживала гостей, как ей вздумается, казалось, наугад. Впрочем, места распределялись не без умысла. Патрик вспоминает, что «стол был одой розовому цвету: розовые тарелки, бокалы из розового опала, розовые блюда, в середине стояла большая ваза с розовыми пионами». Дэвид Огилви[103] проскользнул поближе к княгине и услужливо прошептал ей на ухо, впрочем, не без злорадства:
– Я вижу, вам тоже нравится любимый цвет Элизабет Арден…
– А почему нет? У нее же нет эксклюзивного права на этот цвет.
Желая переменить тему разговора, княгиня обернулась к Эдит Ситуэлл и посмотрела на ее величественный головной убор.
– Ай лайк йор хет, ваша шляпа мне нравится.
Она произнесла английское слово «hat» как «het».
– Это не шляпа, дорогая княгиня, это чепец.
– Красиво, и вам очень идет.
– Это мой любимый цвет… зеленовато-желтый.
На другом конце стола Сальвадор Дали на странной смеси испанского, французского и английского пытался рассказать Осберту Ситуэллу о своих нью-йоркских впечатлениях. А тот, внезапно оторвавшись от креветок, посмотрел на Дали и сказал:
– А это правда, что Андре Бретон[104] прозвал вас Avida Dollars (алчущий долларов)?
Художник немного смутился и пробормотал себе под нос:
– На самом деле это прозвище принесло мне удачу. С тех пор деньги полились рекой. Дурная слава иногда лучше хорошей молвы, в любом случае, лучше, чем безвестность!
– Он прав, – добавила княгиня с полным ртом.
Патрик О’Хиггинс слушал эти словесные поединки как театральное представление, не смея вставить ни слова. В конце обеда Мадам попыталась устроить его в агентство Дэвида Огилви, который ей вежливо отказал. Смущенный и одновременно польщенный, Патрик поднялся, чтобы откланяться. Он поблагодарил ее и сказал, что в журнале все идет хорошо и он не собирается увольняться. Патрик попрощался с Огилви, Гораций коротко кивнул ему на прощание. К его великому удивлению, княгиня проводила его до лифта и неожиданно протянула ему обе руки:
