— Но ведь я тебя так люблю.
— Вот уж этого я не понимаю. Какая это любовь? Разве любимого человека так оскорбляют, как ты меня?
Нина нашла, вероятно, что тут, в самом деле, нечисто, и не возражала, а минуты через две заявила с улыбкой:
— Мне самой теперь стыдно того, что я говорила и делала.
— Я думаю! Хорошо еще, что нас видел только какой-то мальчишка.
— Ах, ты все беспокоишься о том, что скажут другие! А мне было не до того.
— Ну, это еще пустяки. Но вообрази, что такая сцена произошла при нормальных обстоятельствах: ведь нас бы, наверное, потащили в участок. Что ж тут особенно лестного?
Нина согласилась, что тут не было ничего лестного. Далее начались обычные между примирившимися сторонами излияния. Мы и гуляли, и присаживались, и опять гуляли этак часов до 7 утра, и, конечно, страшно устали; надо было отдохнуть.
Зашли мы было в один красивый подъезд и вдруг отпрянули с ужасом.
В пролете лестницы висел человек, захлестнувший веревку за перила и предпочтивший таким образом решить вопрос жизни и смерти по своему усмотрению и в более удобное для себя время.
Мы убежали и долго еще ходили, пока не выветрилось тяжелое впечатление от этого багрового лица с вытаращенными глазами и высунутым языком.
Наконец усталость взяла верх. Мы нашли на Гагаринской набережной очень удобную квартиру со свободным от постоя подъездом, заперлись, чтобы никто не помешал нам спать, но, прежде чем лечь, принялись, по желанию Нины, разыскивать чистое белье. Этого добра нашлось вдоволь. Мы и сами оделись во все чистое и постели застлали чистым бельем. И как это было приятно после недельного пребывания в одном и том же!
— Итак, мы с тобою предстанем пред лицом кометы в чистом белье, — шутил я. — Не прикажешь ли надеть фрак?
Нина улыбалась и сказала, что прикажет.
Мы спустили тяжелые занавесы и среди полного мрака и тишины предались отдохновению после столь бурно проведенной ночи.
Устали мы, должно быть, страшно, или такова ж была наша судьба (читатель сейчас поймет, почему я говорю это), но, когда я проснулся и, отодвинув занавесы, посмотрел на часы, то было уже д часов вечера, а, может быть, и следующего утра; но, пораздумав немного, я решил, что едва ли бы мог проспать сутки; да и светлее было бы утром.
Из окна открывался прекрасный вид на Неву и на Выборгскую сторону. Хорошо была видна часть набережной у госпиталя; но это место, прежде такое бойкое, такое людное, теперь было мертво, мертво. И все имело такой грустный вид, что мне оставалось только вернуться в постель.
