И Калерия Ивановна… И Елена Евстафьевна… Да и Фортинбрас с Настей тоже почему-то на нее озлобились. Ничего не говорят, а смотрят недобро… Будто ее вина, что она застала их вдвоем в такой неэстетичной позе. Сами и виноваты – не дети все-таки… Она ведь… не подшучивала, не подсмеивалась, сплетен не распространяла. Просто помогла снять трусики и аккуратно так положила рядом на подоконник. Какая же все-таки она дура… Может, дело в том, что они потом забыли трусики? А их кто-то потом нашел. Она-то тут при чем? При чем, при чем… «Поделом и досталось, – подумала Маринка – вела себя как грязная пэтэушница, как обкурившаяся девка с панели, прошла бы мимо, ничего бы с тобой и не случилось.
Не обратила бы внимания. В театре и не такое увидеть можно».
* * *
В общем так. Вы спросите, как закончились эти кутерьма и пересуды, за которыми, если говорить откровенно, скрыты – ну, не скрыты, а можно сказать, располагаются – глубокие человеческие чувства и нелегкие переживания отдельных уважаемых людей, потому что сердце, как известно, не камень, потому что, как пел о сердце Леонид Осипович, ему «не хочется покоя», и вот за это нежелание покоя сердце обычно и расплачивается самыми что ни на есть своими глубокими переживаниями? По прошествии некоторого времени Георгия Яковлевича сняли с работы за аморалку в коллективе, засорение кадров и идейную неустойчивость, долго мурыжили по кабинетам и судам, недвусмысленно намекали, что ему светят места, не столь отдаленные, пока он сам не собрал манатки и вместе гримершей Валькой не умотал в провинциальный сибирский театр. Обстановка в театре на Грибоедова – хуже некуда. Маринку уговаривали перейти в Ленком, предлагали роль Наташи Ихметьевой в «Униженных и оскорбленных» Достоевского. «Конечно, это не Академический театр. Ставки пониже. И там нет таких заслуженных и таких народных. Да может, оно и к лучшему», – так думала Марина Шитикова. Думала, думала, да и согласилась, в конце концов.
С тех пор прошло пять лет. Некоторое время она была востребована. Играла главные роли. Снималась в кино. Получала премии. Но спокойной жизни все равно не было. Не оставляли ее ни Калерия Ивановна, ни Елена Евстафьевна, ни многие другие доброхоты. Тёма окончательно перебрался к матери. Был ко всему равнодушен. Кроме театра – его интересовал только театр. Он готов выполнять там любую работу – осветителя, рабочего сцены, уборщика, только бы оставаться в стенах «храма культуры». Его жалели. Пока был Жора Шаргородский, давали какие-то второстепенные роли – стрелочника, почтальона, пьяного прохожего. Однажды дали роль, где надо было просто выйти и сказать: «Здравствуйте, сэр!». Этот эпизод стал основой популярного в те времена анекдота. Тёма переволновался и, когда настала пора что-то сказать, забыл реплику. Наступила длинная пауза, и вдруг в полной тишине с галерки раздался веселый голос: «Поздоровкайся с сэром, задница!». Маринка пыталась приходить к Тёме, помогать. Калерия Ивановна встречала невестку – какую невестку? – бывшую невестку! – гробовым молчанием, а Тёма оставался безразличным и безучастным. Вскоре они совсем перестали видеться. А потом Марина серьезно заболела, и ей пришлось оставить сцену.
