Душная темнота закрытого со всех сторон пространства лежала в городе. В темноте орали пьяные голоса. Что-то черное, чудовищное, точно днище тонущего нефтевоза, валило с неба на город. Вот-вот должна была захрустеть скорлупа домов, и сам Адам, подобный моллюску, размазан по мостовой. Железо заскрежетало над его головой, и огнем полыхнуло по небу от края до края. «Вот оно! Наконец-то!»
Загремел гром. Зашумели под ветром каштаны. Еще сверкнула молния, и вдруг стала сплошная тьма. Адам подумал, что это его ослепило молнией, протер глаза. Нет, эта темнота была не в его глазах. То погасли фонари, погас свет в музее, и нигде не виделось ни огонька. Электричество пропало во всем городе. По крышам, по листьям, по асфальту застучали капли дождя.
Гроза пронеслась, она очистила небо, и на нем выблеснули необыкновенно яркие, словно вспыхнувшие напоследок, звезды. Небо в незнакомых звездах было пугающее. Адам зашел в музей. «Где-то тут я видел спички и свечу…» Электричество не появлялось, невесело было бы сидеть без огня в кромешной тьме в таком пустом и огромном доме. Но и со свечкой было как-то невесело, неспокойно, будто оставили его одного на всю ночь возле усопшего. «Зря я согласился на эту должность. Может, поспать?» Про сон он попусту себя спросил, сна в нем ничто не требовало, ни мышцы, ни голова. Вдруг потянуло сквозняком, пламя свечи затрепыхалось. «Двери с улицы я не закрыл, что ли?»
Двери оказались запертыми. Но тут огонь в его руке опять затрепетал, как бабочка, гонимая ветром, и погас. «Откуда сквозняк?» — поднял Адам послюнявленный палец. Ни малейшего дуновения не почувствовал палец. Зато некий холод, что-то сквозящее почувствовала спина. Будто в спину, в самое незащищенное место, всегда чувствительное к взглядам, смотрела змея. Адам обернулся. Позади его, как и везде кругом, был мрак, совершенно провальный в глубине зала и белесоватый в окнах. Он пошел по музею, свыкаясь с теменью, вглядываясь в сгустки тьмы — предметы, наполняющие зал, вслушиваясь в напряженную тишину. Тишина стояла такая, что можно было услышать тараканью побежку, полет моли, все, что угодно, что не слышно было уху Адама прежде, до потери голоса. Даже если бы Адам мог говорить, он в этой тишине не посмел бы вымолвить ни слова. Слишком дико, неуместно прозвучал бы сейчас человеческий голос. «Куда я иду? Мне же спички нужны», — подумал Адам, но не пошел за спичками, а прижался спиной к стене. Спина опять почувствовала опасность. Он стоял, озираясь в тревоге, заметный отовсюду для взгляда, следящего за ним из темноты. Ледяной ветер зашевелил волосы на его голове, тело потеряло вес, Адам ощутил себя словно бы во сне. Во всех мертвых вещах, окружающих его, подозревалось своеволие, которое проявляют вещи во снах, и жутко это своеволие сознанию, привыкшему к миру, где мертвое надежно мертво и послушно живому. «Что это?» — вперил Адам взгляд в проем арки, ведущей в соседний зал. Тонкий свист послышался ему из того зала, а вслед тиканье часов. «Там есть часы с остановившимся маятником… Не могут они тикать!» Однако же он явственно слышал металлическое пощелкивание, рассекавшее время на мелкие доли. Маятник стучал как-то неровно, словно пульс больного человека, и то громко, то тихо. Адам слушал весь во внимании, похожий на вора, забравшегося в оставленную, как предполагалось, хозяевами квартиру и вдруг услышавшего из соседней комнаты сонный всхрап. Вот часы застучали быстро-быстро, измеряя агонию времени, всхлипнули, и все смолкло.
