— Я газет не читаю, — сказал Адам. — Лично у меня катастрофическое положение с деньгами. Хочу, пока лето не кончилось, в турне какое-нибудь закатиться, по миру поездить. Мне и сны в последнее время все про дороги снятся. Деньги позарез нужны.
— Деньги нужны, — согласился Епинохов. — Яду купить, за электричество заплатить…
Они разговаривали в музейном зале, рядом с гобеленом, на котором был изображен зверь — собака с крыльями, — а на звере наездник — худой, согбенный старик, глядевший турком: бритая голова, вислые усы, но в польском, со шнурами, кафтане. Адам давно не бывал в музее, забыл, что тут есть, и с любопытством посмотрел на аллегорию.
— Да, это аллегория, — подтвердил Епинохов. — Семнадцатый век, эпоха барокко. Бесценная реликвия… А на вакансию сторожа у города опять денег нет.
— И нитки не выцвели! — удивился Адам. — Ишь, как смотрит… Горделивый старик, — сказал он о старике с гобелена, который на собаке сидел боком к зрителям, но лицом повернутый к ним. Лицо его было сухое, точно обожженное солнцем пустыни.
— Нитки не выцвели, потому что их тогда кипятили в детской моче, объяснил Епинохов. — А изображен здесь, судя по всему, князь Иеремия Славинецкий.
— Тот самый? — спросил Адам. — Знаю, знаю, как же… В детстве и я его клады искал. А что ж этот песик означает? — ткнул он пальцем в собаку с крыльями.
— Осторожнее! — простонал Епинохов. — Как можно! Это же раритет! А он пальцем… «Песик»… Это крылатый хорт! Изображение Семаргла, божества богатства, плодородия, изобилия и огня у древних славян. Фигура Семаргла была в гербе Шумска во времена князя Славинецкого.
— Князь был язычник?
— Нет, он был…
Епинохов собрался рассказывать что-то про князя Славинецкого, но Адам не имел времени слушать его, он торопился в суд.
«Я буду говорить, так сказать, а ливр увэр, с чистого листа…» — этой фразой намеревался Адам начать свою речь в суде. Он готов был говорить долго и пылко, у него было что сказать. Не с женой, все слова которой он знал наперед, и не с судьей-женщиной, какое бы определение та ни вынесла, но вообще с абсурдностью мироустройства он хотел поспорить. «Я старый казак, рыцарь! И вот мне приходится сутяжничать с женщиной. До чего мы дожили! Как можно сводить на суд не сводимое ничем, кроме любви!» О любви, о жизни, о смерти хотелось поговорить Адаму. Речь его осталась непровозглашенной. Первой говорила жена. И Адам был ошарашен, сбит с толку ее словами, он сидел и слушал жену с немигающими от изумления глазами. Он полагал, что знает заранее, что она скажет. Оказалось, не знает. Оказалось, она все помнит! Все, что было между ними… Но помнит совсем не так, как было на самом деле. Ничего не было обидного или умышленного, в чем она видела обиду или умысел против нее. Не то говорил Адам, что слышала жена, не то делалось им, как оно виделось ей! Вдруг Адаму открылось, что все в жизни обстоит еще абсурднее и несводимей, чем он представлял, что, может быть, даже в любви люди остаются совершенно одинокими, глухонемыми друг к другу. «Но была же любовь, была!»
