Через четверть часа руками в ошметках синего растянешь уголки губ в стороны и вверх, подвигаешь ими, осваивая заново улыбку. Начнешь привычное мероприятие: все очень хорошо, умело соврешь ты себе, у меня интересная работа, исполнение желаний, успехи, здоровье и счастье в личной жизни. Голубь стоит в метре от тебя и идиотски двигает головой. Оглядываешься вокруг. Никакого Азазелло, разумеется. Голубь подхрамывает ближе и клюет что-то раздавленное, издавая звуки, чавкающий клекот. Ты морщишься в отвращении, и, наконец, плачешь.
— Ты вроде бы собирался в Кижи? Что-то там писать. Текст для Обозревателя. Преображенская церковь, построенная одним топором.
— Собирался про топор. Ты, как всегда, безошибочна.
— Так едешь на остров?
— На Ойстрах.
— С Давидом.
— Ага. Я его называю Семеном. Семен Ойстрах и сестру его из Кишинева. Ты не смеешься?
— Устала, наверное.
— Понятно. Ключевое, скажем так, для тебя понятие. Устала. Остров немного откладывается.
— Что ж. Бывает.
— Мне можно все-таки остаться у тебя?
— Да.
* * *
Да. Мне нравится это слово. Древний индоевропейский корень. В большинстве остальных языков — так и оставшийся глаголом. Да. Дай. Конечно, дам.
Я не просил. И не собирался брать. Но как-то очень скоро выбрался из своих белых альфасамцовых джинсов и оказался у нее. С ней. В ней.
Да, мой скромный ангел.
Даже и не знаю, были это акт милосердия — и если был, то с чьей стороны?
На прелюдию ушло двадцать минут.
"Я хотел бы несколько дней пожить здесь", — сказал я.
"Что-то случилось?"
"Конечно, случилось, — сказал я как мог равнодушнее. — Только не допрашивай меня, хорошо?"
"Я не допрашиваю тебя!"
"Да? Как тогда это называется?"
"Что именно?"
"То, что сейчас происходит".
"То, что сейчас происходит. Гораздо менее важно. Чем. То. Как это происходит".
Ей казалось, что она произнесла это раздельно и увесисто, будто заколачивала гвозди в обшивку дубовой двери. На самом деле ее голос дрожал и дребезжал, как в рваном динамике дворовой магнитолы. Под конец там даже что-то хлюпнуло, в этом динамике, и что-то во мне дрогнуло в ответ.
А затем она удалилась в спальню. С явным намерением там разреветься.
Я не могу терпеть, когда взрослые женщины плачут. Это странный рефлекс, темный силуэт из заповедных закоулков детства, и ты будешь особенно милосердным, мой ангел-хранитель, если не станешь мне напоминать, отчего так случилось.
Говоря проще, я отправился следом. И помешал ей плакать.
Сделать это совсем не трудно, если подойти сзади и обнять за — еще вполне обнимаемую — талию, прижаться белыми джинсами к ее халатику — и просто постоять вот так.
