И торопится, точно по делу.
А народу на осенних вечерних улицах много. Толпами густыми, парами больше, не торопясь, как в танце каком-то проплывают, в вальсе волнующем и красивом.
Вальс! Вспоминается «Молдаванский вальс».
Он — этот вальс — похоронная, отходная давнишнего атамана Вальки-Баяниста, песня-молитва, он — вальс этот — жизнь его, Вальки, путь боецкий, — Ваську толкнул из городулинской «нарочной» партии в «заправдышную», покровскую.
Зачем он, Пловец, не погиб такой же славной смертью, как Валька или Самсончик?
До конца не прошел заветного пути зачем?
Те оба, Баянист и Самсончик, бойцами и умерли, путь свой прошли весь, от первого до последнего шага.
До ночи бродит по улицам шумным, блещущим окнами домов и ослепительными подъездами электролото и ресторанов.
Из них, из шумных этих улиц, сворачивает в глухие темные, задумавшиеся, остановившие бег свой улицы, ожидающие точно чего-то.
Остановившиеся улицы, они — невыносимы. На них бодрость теряют ноги, неуверенно звучат шаги.
Жутки остановившиеся в беге своем, пустынные, без трамваев, людей и лошадей улицы.
Словно конечного пути, конца пути словно заворот.
Уходит из них Васька.
Их — тихих, безголосых, безглазых — как тлению подвергшихся мертвецов, не любит Васька.
Нет! Любит! Нельзя не любить улиц. Но любит тягостно, тоскливо, как мертвецов близких.
Мертвые улицы!
Опять — на проспект, блещущеглазый, с трамвайными, автомобильными восторженно-гулкими напеваниями, с трамвайными мигающими, как обещающие глаза женщин, огнями, на проспект широкий, открытый — иди все! — всех пропустит сквозь строй плечом к плечу стоящих гигантов — каменных солдат.
На проспекте всегда жизнь, лишь замедляется к ночи стремительный бег его.
У светлого угла, схватившись в крепких порывистых хватках, кричат звонко и смело, словно днем в саду каком, мальчишки-папиросники.
Падают на панель, не ушибаясь, не раздирая грубой кожи босых ног, будто не камень земля, а мурава шелковая.
Вот они, будущие бойцы, завоеватели мира!
Расцепились, воинственно смотрят друг на друга, готовы снова в бой.
Остановился Васька, улыбнулся приветливо, но согнал улыбку и грубовато-приятельски:
— А ну-ка, плашкетня, кто кого? Полста лимонов тому, кто накепает.
Подбежали оба, дышат горячо, горящими глазами — в тянущие из бумажника пальцы кредитку.
— Даешь! — оба пропели.
И быстро:
— Не обманешь, товарищ?
— Зачем? Вот — кладу.
Положил на ступеньку подъезда деньги.
Встали друг против друга.
Один — татарчонок, судя по говору и широкоскулому смуглому лицу, крутогрудый и мясистый — предлагает бороться:
