«Сшибли, черти!» — быстро подумалось, а в ушах хлестнуло:
— Пловец! Не качай!
Вскочил. Подбегали Самсончик и нарядный кудряш.
И снова десять рук, проворных и метких, замелькали; десять ног, упругих и быстрых, заклубили пыль площадную.
Но сзади и впереди, почти одновременно, свистки. И почти одновременно зазвенели нестерпимо резко розовый и Самсончик:
— Конча-а-а-ай!
— Пловец, хряй сюда! — отбегая в сторону, крикнул Самсончик.
— Куда? — догнал его Васька.
— Сейчас начнут…
Самсончик дышал порывисто, сплевывал закипавшую в уголках ярких губ белую слюну, вздрагивали ноздри и огоньки в цыганских глазах.
По площади — быстро-быстро — две цепи, одна навстречу другой.
Впереди покрошей — Христос-Гришка, невзрачный, сутулый, близоруко вглядывающийся, качающийся при ходьбе, как и все, а во главе Пряжки — высокий, с шапкою золотистых кудрей, парень.
— Ихний атаман, Шурка-Казак, братишка Баранчика, того, с которым я сейчас хлестался, понял? — скороговоркою горячо задышал Самсончик и тут же в нескольких словах рассказал, как Гришка Казаку нос сломал.
— Один раз Гришка Казаку по сопатке ка-ак даст! Нос — хрясть и посичас на боку.
И добавил веско, будто точку ставя:
— Мо-о-лодчик!
Первыми схлестнулись атаманы.
Звонкие, по всей площади, удары.
Отскочили. Переменились местами, как петухи. Разошлись, покачивая раздвинутыми руками.
«Будто плывут», — подумал Пловец.
Казак упал.
— Ловко! — радостно крикнул, обжигая Ваське ухо, Самсончик. — Ай да Христос! Видел, Пловец, а?
— Мо-о-лодчик, Гришка, — добавил, точку поставил.
Потом — глухой гул, свист; обе партии, сблизившись, стенку образовав каждая, двинулись.
Сошлись. Перемешались. Замелькали руки. Гулко зазвучали удары. И вместе с ударами — свистящими хлыстами по воздуху — бранные слова. С каждым мгновением бойцы оживлялись.
Руки — бесчисленные мельничные крылья.
Брань — все резче, но короче ударяла по воздуху.
Падали. Вскакивали. Падали.
Туманом — пыль над площадью.
Васька дрожал, топтался, перебегал с места на место, подпрыгивал, как от уколов.
И теребил зубами ворот, уже порванный и измокший от слюны.
Самсончик томился тоже: огнем горели смуглые щеки, свечками — глаза. На жарких губах высыхала пена.
Приседал к земле, вцепляясь темными крепкими пальцами в булыжины.
Как раскаленное железо рукою часто, порывисто хватал Ваську и обжигал:
— Гришка-то! Гришка! Толково бьет! А-а!
Васька, академик по драке, оценивал «работу» атамана добросовестно: угадывал каждое движение, предусматривал результаты. Одобрял меткие удары и досадовал на промахи.
