Кожинов — тонкий оценщик, гурман литературы и сознательный огранщик её, собиратель русских поэтов в замкнутый элитарный союз, куда не было доступа стихотворцам с иным чувственным взором; Кожинов, как тоскующий русский человек, слышал и понимал лишь ту "свою ноту", на которую отзывалось его романтическое сердце, вернее, настроил себя на этот камертон, и от всего прочего сознательно отодвигался, замыкал слух, отказывал в поэтическом даровании. Тютчев был для него, как "золотая проба" любого таланта, и этой мерою Кожиновым проверялась, ревизовалась и расставлялась по своим местам вся отечественная литература. Были, конечно, тут свой риск, зашоренность, некое самодовольство, но Вадим Валерьянович редко когда ошибался в оценках, что говорило о несомненном его вкусе. Он назначил себя "мэтром" и с годами внушил всем, что достоин этой роли; впоследствии должность "главного поэтического дегустатора" была признана Москвою.
Вадим Валерьянович стал вдруг близок мне, когда повел по истории России; он удивительно точно обревизовал её парадоксальным своим умом, но безо всякой желчи и усмешки, которая прежде стекала с его губ; он оказался в последнее десятилетие жизни удивительно тонким резонатором-духопроводом национальной этики и эстетики, а значит, и глубинного, сокрытого от легкомысленных людей русского характера. Как это произошло, что случилось с Кожиновым после либеральной революции, какое тайнозрение вдруг открылось философу? — это и есть главная загадка превращения, новообращения творческого человека.
Хотя Кожинов был типичным "книгокопателем", он всей судьбою городского человека, оторванного от земли-матери, доказал воспитующую силу книги, что она, кладезь мировой премудрости, ставит характер и дает поклоннику книги верного паруса и надежного прибегища до конца жизни. Удивительно, но Кожинов прожил жизнь, ничего не зная, кроме книг, так мне думается, и ни разу не запнулся больно об острые углы жизни; это стены, воздвигнутые из книг, охраняли его от житейских знобящих ветров, что уносили в небытие и более мужественных, талантливых людей. Мало чего умеющий делать практически, он тем не менее обладал удивительным даром проникновения в суть предмета, словно бы сам Бог руководил им, водил его рукою; Кожинов не обладал блестящим стилем и красотами литературного слова, но в его философических работах они стали бы лишними, невольно заслоняя суть истории, за которую он взялся со всем своим трудолюбием. В свою работу он привлек совесть человеческую, как главное мерило духовной и земной жизни русского народа. Она, совесть человеческая, и стала становым хребтом его новой системы раскрытия, раскупоривания, выпрямления русского мира, донельзя искривленного историками-догматиками. Поклончивость перед народом и прямота духа позволяли судить о каждом предмете особенно точно, ибо совесть — самый верный путеводитель, она выше земной истины и правды.
