Кончик носа, кончик подбородка…
«Давай, язычок, не подведи!»
За окнами наливался рассвет. Первый луч ударил в хрустальную пепельницу и раскрошился на радугу.
Когда солнце доползло до дивана и осветило лицо лежащего, оно уже не казалось безжизненным. Наметился румянец. Губы расползались в улыбке.
Москвич откинулся на ковер. Край языка высовывался изо рта, челка приклеилась ко лбу. Рубашка была залита слюной, взгляд не выражал ничего.
Человечек на диване открыл глаза и тут же сощурился от солнца.
Чихнул.
В кабинет, толкаясь, пытаясь опередить один другого, вбегали люди.
Они падали на колени и выражали неподдельную радость.
Локтями, плечами, животами они отпихивали друг друга от дивана, на котором восседал Дада.
«Какое счастье! Мне удалось вас вернуть к жизни! Нет, это мне, мне удалось!.. Дада, это мои молитвы дошли, без молитвы ничего бы не помогло! Молитва! О, о, молитва!.. Не-ет, медицина, медицина!.. О! Молитва и медицина!»
Москвича оттеснили, едва не затоптав. Сил встать у него не было, говорить из-за распухшего языка он не мог. Да его бы никто и не услышал.
Целая толпа ползала на коленях перед диваном, смеясь, разводя руками и даже кудахча от радости. А один, тот самый, который все не хотел выходить из кабинета, — встал на четвереньки и начал восторженно блеять, мотая курчавой головой.
Дада, снисходительно улыбаясь, потрепал его по кудрям.
Тут же послышалось еще одно блеянье…
И еще, и еще.
Скоро блеяли уже все, мотали лысинами, делали рожки.
«Бэ-э-э! Бе-э! Бе-бе-бе-е!»
Каждый изо всех сил старался переблеять другого.
А Дада сидел, озаренный солнцем, и поблескивал пряжкой расстегнутого ремня.
«Бе-э-э-э!!!»
Его положили в правительственный, на Луначарском.
Опухоль еще не спала, но он уже мог произносить слова. Днем, между процедурами, он гулял в трико и спрашивал себя, для чего он живет.
Один раз приехала мать, привезла тазик с подгоревшими гренками. Сказала, что приходили с горисполкома, по поводу жилищных условий.
«Я им показала наши условия!»
Москвич проводил ее, покормил гренками собак. Снова стал думать о смысле жизни. И еще о человечке, к которому его возили той ночью.
Кем был этот Дада? Первый секретарь? Нет, первого он видел, ростом выше и без всякой елки. Второй? По идеологии?
Москвич пинал жестянку, стараясь забить гол самому себе. Пошел дождь, матч пришлось отложить, запинал жестянку в арык, зашагал в палату.
«Может, мне это все приснилось?» — Думал, лежа на животе.
Но за сны жилищные условия не улучшают. Уже десять лет в очереди стояли, чтобы вместо двушки, где они все друг на друге, дали трешку.
