Но один глаз Марик трохи-трохи приоткрыл. И рот немножко перекосился. В ту же минутку раздался его смех.
Он сел прямым рывком, свалил с себя одеяло. Забинтованный живот от веселья ходил ходуном.
– Шо, спугался? – Голос оказался бодрый и разборчивый. Между прочим, не то что раньше.
– Разлегся тут, понимаешь! Давай вставай! Где твои сюсю́качи? Дорка и Рувим? Намыли тебя, одели во все чужое и чкурнули?
Марик вытаращил глаза, и я вроде вернулся на много лет обратно, в наше раннее остёрское детство.
– Лазарь, мне на них начихать! Не обижайся. Я от голода-холода не в себе находился. А теперь в себя вернулся. Лазарь, честно тебе говорю, я ничего не знаю. Сам удивляюся себе. Проснулся – а тут никого. Баба самашедчая, которая меня намывала-начесывала, с ложечки кормила, кричала сильно, потом стихла, дядька… Ты говоришь – это Рувим? Так Рувима я вспомнил, но тот же ж Рувим молодой был, а этот старый, хоть шо-то такое напоминает, конечно, может, и Рувимчик, тоже кричал, еще какие-то голоса были. Я тут под кровать залез, перележал, пока успокоилось. А в окно выглянул с краю – ты шкандыбаешь. Я положение и принял – навроде покойника. А ты купился! Ну шо, вечерять надо… Набинтовали тут меня, як мотанку… – Марик зацепил пальцами бинты, но сделано крепко, не поддалось. Махнул рукой: – Хай! Для теплоты. Честно признайся, Лазарь, ты поверил, шо я умом тронутый? Пове-е-ерил! Не было ни одного такого человека, шоб не поверил!
На кровати сидел прежний Марик Шкловский. Болтал ногами, только такими чистыми ногами, каких у него сроду не виделось.
И вони от него не исходило.
Я подобрал остатки продуктов, вывалил на стол, прямо на белую мережковую скатерть. Нарочно, для лучшего классового сближения с Мариком.
Сели пировать.
Я знал, что пир этот, может быть, последний в моей нынешней жизни. А Марик от счастья аж заходился. Думал – на века он так жрать будет теперь.
Молчание мое он не замечал, говорил хоть неразборчиво от набитого рта, зато полезно для меня.
Марик действительно находился в доме моих деда и мамы в момент, когда туда ворвались в поисках врача струковцы. Звуки происходившего тогда стерлись из памяти Марика, помнит только занесенную над его животом шаблюку бандита. Причем помнит живых деда и мою бедную маму, которые махали руками аж под тою шаблюкой, чтоб струковец тую шаблюку проклятущую им на руки опустил, а не на хлопчика невинного.
Дальнейшее Марик не помнит.
Очнулся в телеге, в сене, под коркой из своей крови рядом с несколькими убитыми трупами. Помнит, что кровавую корку пополам с сеном рукой ломал-ломал, чтоб изнутри оттуда освободиться. Мужик-возчик услышал такое дело, посмотрел на Марика как на случайно живого и скинул с повозки. Поехал дальше – наверно, хоронить порученных мертвецов.
