Рувим мой кулак с колечка снял, перевернул – отпечатки зубчиков своим пальцем обвел и говорит:
– Хороший ты хлопец. А без брехни ни за что не можешь. Шкловского украли – и ладно. Мне на него плевать. Дорка меня приветствует – и ей привет передай. А вот что Марик объявился – брехня. Думаешь меня Мариком приманить? Не получится! Я тебе для каких-то твоих потребностей понадобился. Хватит с меня! Иди откуда пришел…
– Ага. Пойду! А кто утверждал, что Марик мертвый?
– Мертвый. На моих глазах стал мертвый. Зарубили его.
– Ага. Ну а если я тебе скажу, что его хоть и рубили, а он ожил, и в животе у него черт знает что. Шкурка за шкурку цепляется. И вонь от него, как от мертвяка. И он на моей собственной кровати щас лежит и пачкает вонью белый свет. Это тебе как? Это я тоже могу сбрехать? Не могу. Что угодно могу. А это – не могу. И никто не сбрешет.
Рувим поверил. Только тут и поверил.
Оделся скоренько. Еще пиджачок трухлявый застегивал, а уже за порогом был, голые ноги из обрезанных валенок торчали – брюки задрались, а он бежал, как скаженный, и меня подгонял, поворачивался назад и подгонял нехорошими словами, которых я от него никогда не слышал.
Я еще хотел на ходу кое-что для подготовительного сведения Рувиму добавить. Но так скользко, так скользко… Несколько раз падал, поднимался и еле догонял. Все дыхание отбилось.
Ну, добежали.
В комнате жарко, сильно натоплено. Вода там и везде.
Дора с порога встретила объявлением:
– А я Маричка отмыла, такой чистенький, шо аж страшно – сорока унесет. Як сырочек беленький…
Я зыркнул на Дору с недоумением. Но промолчал.
– Мотлох в печке спалила, твое взяла, великоватое, но главно – чисто!
– И простыни спалили? И наволочки? – спросил я помимо воли, по вредности, проверить, как она чужим добром распорядилась.
Дора кивнула.
И уже не в мою сторону, а в сторону Рувима:
– Ну шо, товарищ Рувим… Свиделись.
– Свиделись, товарищ Дора. Где хлопец? Посмотреть хочу. Уточнить состояние.
Они деловито удалились в комнату, где находился Марик-не-Марик.
Оттуда доносились всякие медицинские слова и выражения.
А мне было больно, что Дора хозяйкой поставила именно себя. За что? За то, что она – старшая по возрасту. За то, что я деликатный и не поперечил ей.
Стукая ложками-вилками, тарелками, быстренько лично себе организовал обед на холодную руку. Громко кушал, сербал чаем. Никто на мои звуки не выглянул. Ну пускай хоть совесть имеют трошки.
Позвал:
– Дора Соломоновна! Рувим! Вы еще долго? Мне по делу надо убежать, так вы б со мной хату покинули, а то шо ж я вас, закрывать намерен, или как? Замок на вас вешать? А то до вас еще другие знакомые придут, а у меня и продукты, и одежка какая-никакая…
