…в этом больничном ничегонеделании вынужденно я несколько раз брался за Рильке, но ничего не выходило – ни с сонетами… ни с элегиями… за элегии след браться сразу за все, ведь они – как пронизь в монисто – прекрасны на низке, а по отдельности – уже не те… Все элегии – суховатые, рассудочные, с окраской специфичной для позднего поэта рефлективной эмоциональности. Он пишет о мире, будто вынесен за черту жизненного интереса – где-то на дороге смерти или в конце жизненной попытки-пребывания. Это думы человека, что живёт памятью о мире, памятью, что наглухо отгородила его от мира. Тут уже впору найти первые эмоции, впечатления, стремления, образ первого вокруг: поэт заглядывает в ночной колодец своей жизни, встав напротив него. Но заглядывает сквозь толщу ста приятий-памятей. Через этот бинокль своих-мёртвых-глаз он вглядывается в космическую пустоту, «смотря» «мир» («мир» лишь нарисован на линзах памяти).
И смысл этого вглядывания (самовглядывания или всебявглядывания)
– ощутить поражение, оживить это ощущение века [возраста]. Автор смотрит глазами человечества – на то, как закатывается зима существования и каждый вымирает по одиночке. Это ситуация границы – ситуация самоосознания границепространства: себя в границепространстве. Тут есть амбивалентность человеческой психологии, человека, которого сознание вынесло за край земли – инерцией выслабевшего инстинкта. Территория существования стала бескрайней, а из-за этого и само существование – неочерченным. Это приводит к раздвоенности, самоотчуждению. Ведь жизненный интерес поделён надвое – между тем, что до недавнего было за чертою, и тем, что означало безразличный мир… Соответственно разделены силы любви и безразличия, и, соседствуя, начинают обоюдно поглощаться. Интересно наблюдать, как новая «реальность», став подвижной и сопровождая нас шаг в шаг, всегда равна нашему интересу к ней. А мы, следуя за этим «интересом», доходим до края. Наша жизнь как раз рассчитана на длину этого интереса и в конце – наша гибель. Вещи живут для насумираньем своим – и – в этом «эстетика» и горечь этого цикла, за который страшно браться.
№ 76
А ещё случилось мне – прочитать Блока в злодейском бедненьком издании. Четырёхлетняя разлука с ним оказалась – при встрече – более тяжёлой, чем я думал. Оказывается, многие его мотивы, духовные попытки (без слов!) живут во мне – оглушающе живут, уверенно. Я чувствовал почти радость – такую, как в позапрошлогоднюю мою встречу с Буниным и «богиней с козьим лицом» (…) Блок оказался и выше и прозаичнее. Его туманы по-прежнему часто раздражают, а его дольники – просто потрясают. (Цитаты из «Кармен» и «Плясок смерти» – прим. переводчика).
