— Ну, жена, надо нам с ними дружно жить. В актив записываюсь. Уже говорил с Антоном. У них как раз нет никого на роль Возного. А я в молодости играл в благотворительных спектаклях. Ничего не поделаешь. Попал между волков — учись выть по-волчьи. Как-никак, а на мою сторону хоть маленькая гирька упадет... Антон говорит, что в их спектаклях никому играть не возбраняется.
А через месяц ходило по сцене бочкообразное чучело и горланило:
Всякому городу нрав и права,
Всякий имеет свой ум голова...
Иван сидел на задней скамейке и горел от стыда. И вдруг произошло нечто невероятное — с Возного свалились штаны...
Пытаясь убежать за кулисы, он так запутался в них, что грохнулся на пол сцены, так что стены ходуном заходили. Если бы у Ивана сейчас был обрез, он стрелял бы в каждого, кто смеялся с его отца. А хохотали все.
Иван вышел из клуба, побежал домой. Зашел в дом, в темноте на полке нащупал бутыль с водкой, наполнил до половины тяжелую медную кружку.
К нему прижалось что-то крошечное, теплое.
— Ваня, а я скажу отцу. А-а! Вот и скажу.
Выпил водку, положил руку на головку сестры. Что оно понимает? Малое, глупое.
— Говори... И прощай.
Он поднял ее, поцеловал в нежную детскую щеку.
Спустя полчаса, задыхаясь от ярости, неуверенной, пьяной походкой шагал по улице, прислушиваясь к ночным голосам.
Когда драмкружковцы возвращались домой, Антон отчитывал Никиту Горобца:
— Что ты ему отплатил за повидло — это хорошо. Но ты спектакль сорвал! Ты подумал об этом?
— Как раз хороший спектакль получился, — огрызнулся Никита. — Было за что пятьдесят копеек платить. Похоронный номер.
— Коронный, — поправил его Антон.
— Похоронный лучше, — стоял на своем Горобец.
— Когда же ты успел ему пуговицы подрезать? — Спросили ребята, заливаясь новым приступом хохота.
— Я ему одеваться помогал. Все было раньше рассчитано. Раз пять на себе пробовал.
— Вот как! А мы и не знали. Пришли бы посмотреть на твои репетиции.
— Я окна в доме ряднами завешивал...
Что-то метнулось в сумерках просто к группе. Ребята от неожиданности расступились. Пахнуло водочным перегаром. Блеснул нож — и Антон упал на прибитый пылью придорожный спорыш. Пока ребята поняли, что произошло, Иван Загреба уже был далеко. Переночевал в стоге соломы, а утром пошел степями, обходя деревни. Долго он бродил голодный, усталый, злой. Как-то наклонился к степному роднику и заметил, что у него пробиваются усы и борода. Правда, Иван уже пробовал бритву, но это было только забавой. Сейчас же она ему действительно необходима. Да, он уже не мальчик — ему пошел двадцатый.
