Хмельницкий поднес ближе к глазам пистоль и прочитал вслух:
«Да будет жизнь твоя вечна, как храбрость твоя, гетман Богдан».
— Я сам делал, — уже веселее сообщил Пивторакожуха. — А это всё есаул твой напутал. Поначалу пускать к тебе не хотел, а теперь за злодея считает…
У Лученко так и чесалась рука стукнуть по затылку проклятого разбойника.
Хмельницкий сел на лайку, все еще держа на ладони пистоль, и сказал:
— Садись, человече.
Пивторакожуха опустился на краешек скамьи, положив на колени худые, с длинными пальцами, точно облитые свинцом руки. Взгляд гетмана задержался на них, потом скользнул по обостренному лицу.
— Как звать?
— Пивторакожуха зовут его, — поспешил сказать есаул, чтобы хоть таким способом проявить себя.
— Ступай, есаул, отдохни, мы тут с Пивторакожухом потолкуем.
— Да я уж лучше тут посижу, ясновельможный, — попросил Лученко, удивленный приказом гетмана. Как можно оставить ого здесь, в таком обществе? Рудознатец… Да еще неизвестно, кто он на самом деле. — Хотя ни вид, ни поведение этого рудознатца теперь не таили ничего злого…
— Ступай, — строже сказал гетман.
Лученко, подчиняясь приказу, пожав плечами, неторопливо вышел из покоев. Затворив дверь, он замер возле нее в темных сенях, готовый мгновенно кинуться в покои, если понадобится.
— Сам, брат, сделал этот пистоль? — спросил гетман.
— Сам, пан гетман. Я мастер в оружейном деле изрядный, — похвалился Пивторакожуха. — Умение это у меня от отца и деда. По железу весь род наш работать горазд. Молва прошла, что ты, гетман, с людьми русскими соединиться захотел навеки, иод Москву край наш передаешь, и решил я тебе подарок добрый сделать…
— Где же эта молва прошла? — перебил гетман. — Разве ты не из наших краев?
— Я, пан гетман, из Тулы на Раду прибыл. Хотел тебе пистоль еще на майдане отдать, да не с руки оказалось. Панов полковников вокруг тебя премного, пробиться к тебе силы не было…
— Каким же ветром тебя так далеко от отчизны занесло?
— А ветру тому, паи гетман, всюду одно имя — беда. Если твоя ласка про жизнь мою узнать, расскажу.
Хмельницкий кивнул головой.
— А житьишко мое нехитрое. Жил при семье своей в городе Овруче. Приписан был до пана Жолкевского. В оружейном цехе меня добрым мастером считали. А батько мой, тот еще коронному гетману Жолковскому всегда оружие делал — и пистоли, и сабли, и мушкеты, — и то оружие великую похвалу доставало в Кракове и в Варшаве. Один вельможа иноземный — сказывали, что он пани королеве брат, или кум, или кто его знает, я в их родословной не разбираюсь, — приезжал в Овруч, чтобы увидеть своими глазами того мастера, который умело пистоли делал. Так понравился ему тот пистоль. Попросил у папа Жолкевского: продай, мол, мне этого хлопа, золота не пожалею, что хочешь проси! А гетман Жолкевский развел руками перед вельможным паном: «Нетто можно, говорит, от вашей милости деньги за такое быдло, как этот хлоп, брать? Сочту за честь подарить его вам, ваша милость». И отдал отца моего тому пану. Сказывали люди, забрал его пан в далекую немецкую землю. Поплакали мы, погоревали. А хлеб есть нужно. Мать долго не выдержала, померла от тоски и горя.
