— Не знаю. Мне кажется, скука живет не в городах, а в самом человеке. Мне нигде скучно не было. Трудно было, больно было, иногда обидно было, а скучно никогда.
— Похоже, вы правы. Я тоже так чувствую.
— Давай на «ты». Помнишь, когда прощались, у тебя получилось…
Она покраснела:
— Хорошо. Будем на «ты». — И взяла сама его под руку: — А на войне страшно?
— Вернешься, вроде страшно. А там не замечаешь. Война — это работа, и работа грязная…
— Вы их убивали?
— Они нас, мы их…
— За что? Они же просто хотели жить по-своему, на своей земле…
— «Духи» были разные. Кочевники пуштуны варвары и прирожденные убийцы, их мне не было жалко. Другое дело, афганские таджики, народ культурный, с богатыми традицими. Они строители, в них стрелять грешно.
— Зачем стрелял?
— Я был солдатом. А у солдата профессия такая — воевать и не думать.
— А кто должен за вас думать?
— Наверное, политики…
— Политики такие же бандиты, как Кащеев. Они думают только о себе.
— Не все. Мой друг Постников о себе совсем не думает.
— Дядя мэр — чудной. Только знаешь, мне кажется, его убьют.
Голенев остановился и сжал ей руку:
— С чего ты взяла?
— Не знаю. Он как белая ворона. Таким выжить трудно.
— Будем надеться, ошибаешься. — Он обнял ее за плечи, привлек к себе и они пошли рядышком: — Мне очень хорошо с тобой.
— Мне тоже. Приходи к нам завтра.
— Приду. Только не устраивайте банкета. А то мне неловко.
— Мы же все равно что-то едим.
— Я сказал банкета…
— А если мне хочется для тебя что-нибудь вкусное сделать?
— Хорошо, сделай. Теперь пошли назад.
— Почему? Еще рано.
— Твои будут волноваться. Они недавно пережили бандитский наезд.
Он проводил ее до дверей, заглянул внутрь, подождал, пока она поднимется и хлопнет дверью.
На Вороний холм добрался пешком. Новое удивительное чувство испытал бывший афганец. Старенькие дома, щербатый асфальт, покосившиеся заборы наполнились новым удивительным светом. Город преобразился, стал своим и близким, как когда-то в детстве. Хотелось петь, но нарушать тишину ночи не решился. Поднявшись к своему домику, открыл дверь и уселся на пороге. Зверски потянуло курить. Но вспомнив Леньку Касаткина, он подумал о своей голове. Явиться завтра к Тоне обритым наголо ему вовсе не хотелось. Вздохнул и пошел спать.
* * *
Утром приехал Постников. Его глаза светились, а на щеках пылал румянец. В таком приподнятом настроении Голенев помнил Тишу, когда он еще только мечтал о цементном заводе, и они ночами до хрипоты спорили о будущем. И вот это будущее наступило.
