Среди этих брошюр большого формата, отпечатанных на серой бумаге, наверняка лежала история болезни академика Братова. Марина Петровна потянулась было к пачке историй, но тотчас одернула себя и даже сунула руки в карманы белого атласного профессорского халата с вышитой на кармане монограммой. Рыться в этой груде чужих страданий было ниже ее достоинства. Да и что подумал бы завотделением, застав ее за таким занятием? Что она не доверяет ему как врачу? Иначе зачем копаться в мужниных анализах? Ведь на все ее вопросы он и так ответит без утайки.
Глядя на кипу исписанной шариковыми ручками дешевой бумаги, Марина Петровна медленно села на стул. Если бы она сама могла находить ответы на все вопросы или ее муж отвечал бы на те вопросы, которые для нее самой оказывались неразрешимы… Но в их благополучной семье было по-другому.
Да, Братов очень любил ее, но себя любил больше, вдобавок он был рабом правил и предрассудков. И чем дольше они жили вместе, тем чаще Марине казалось, что любит он ее не как жену, подругу, соратницу, хранительницу семейного очага, но как необходимый предмет обихода, украшение квартиры, излюбленную живую игрушку.
Ее скоротечный любовник — нежный, ласковый и страстный доцент-фармаколог — однажды сказал Марине, что видел ее вместе с Братовым на людях, и впечатление они производят удручающее.
— Да? И почему? — осведомилась Марина, догадываясь, что услышит в ответ.
Доцент затянулся сигаретой.
— Н-ну, ваша пара очень смахивает на героев одной сказки. — Он ухмыльнулся. — Красавица и чудовище.
Марина мысленно, как бы глядя со стороны, представила себя рядом с ним — а Братов с возрастом еще подурнел — и усмехнулась.
— Да уж, Костик, зрелище не для слабонервных.
— Но, Мариша, и это — не всё, — объявил Костя грустным голосом.
— Не всё? — Марина с недоумением посмотрела на любовника. У нее вдруг пропала охота выслушивать продолжение, но она пересилила себя и настороженно добавила: — Давай, договаривай.
Они сидели на диване в ее кафедральном кабинете, еще не совсем остывшие и не совсем одетые. Костя придвинулся к Марине почти вплотную, мягко взял ее за плечи и проникновенно заговорил:
— Мне стало безумно жаль тебя, Маришечка. Ты даже не замечаешь, как униженно себя ведешь, как лебезишь перед своим забронзовевшим от наград и званий благоверным. Когда ты рядом с ним, со стороны кажется, что ты провинившаяся рабыня, которая до полусмерти боится хозяйского гнева — какой-нибудь мучительной порки на конюшне — и потому готова услужить ему по первому знаку.
