Темень, засыпанная берёзовой листвой, уже плотно и уверенно наползала со всех сторон. Чувство опасности притупилось, лишь ощущение неминуемой беды, поселившееся в груди, где-то слева от сердца, напоминало о себе непрестанно. Беды большой, и не его вовсе и не человечества, так щедро сеющего вокруг себя сиротство, разруху, смерть, а всей земли, вселенной, лишающейся знания жизни разумной во множестве великом…
– Послушай, – чуть слышно обратился боец к приятелю, сидящему тут же рядом, жующему от нечего делать ворот шинели, – а ведь мы здесь, как эти листья, на погибель брошены. Который день деревья сыплют листвой, сбрасывая с себя листья на головы наши, и они летят, резвятся, бултыхаются в воздухе, догоняют друг дружку, перешёптываясь, но все, веришь ли, все обречены на одно. Кто-то там, – он чуть заметно пошевелил пальцем, указывая в полоску неба, ещё живого, едва светлеющего в проёме окопа, – всё просчитал, решил, определил. Ни одного не останется, ни одного… Так и мы здесь на смерть оставлены…
– Ты чего несёшь-то? Не дай бог прослышит кто, тогда точно сперва в зубы, а потом в расход. Молчи лучше…
– Да мысль пришла, вот я и думаю…
– Так думай молча, а это значит про себя, тоже мне мыслитель, Цицерон нашёлся.
– А почему Цицерон?
– Так вот об этом и подумай.
– Нет, ну всё же, почему Цицерон-то?
– Не нукай, почему, почему? Да конь гнедой у нас в колхозе был, красавец, на беду с характером вырос, норовист – брыкался почём зря. Многим от него досталось. За то и пострадал. Председатель по разнарядке свыше жеребца нашего первым в армию и определил. Сбагрил, так сказать, с рук долой. Забрали гнедого в обозники. Уж больно норовист. Все лошади, как лошади, а этот вечно ушами прядал, хоть не подходи. Глазищи горят, ресницы, что спички длиннющие. Одного пастуха признавал, подкупил он его чем-то. Так коня за строптивость Цицероном кликали, а когда-то игривым жеребёнком был, яблоки любил, аж трясся. Слушай, ай как и мне сейчас яблочек захотелось или хотя бы дыхнуть аромата их…
В осень вечереет быстро. Только что небо светилось и вмиг погасло. И тут же, как по команде, будто ожидая этого, пополз по дну окопа озноб, цепляя своими холодными, голодными пальцами и без того стынущих, зарывшихся в осеннюю землю солдат. А куда денешься? Огня не разжечь, кормёжки мало.
– А может быть, это всё выдумка?
– Ты о чём?
– Обо всём. Всё выдумка, ничего этого нет, ни неба, ни этих мозолей на руках, ни тебя, ни меня, ни глины, ни холода, ни войны…
